Мне известно, что вы были завербованы Бенгсон и по ее заданиям вели активную контрреволюционную работу. Подтверждаете ли вы это?[148]
Опять ему “известно”. Ох уж это всевидящее чекистское око! Но Денисова опять категорически отвергла брошенное чекистом нелепое обвинение. Черток остался ни с чем, но через несколько недель, 17 марта 1935 года, он вновь попытался вынудить Денисову хоть в чем‐нибудь сознаться. Сосредоточившись на вопросах о Мухановой, Черток выяснил у Денисовой, что
примерно весной 1934 года она после того, как ее уволили из Кремля, приходила ко мне выяснять возможность поступления на работу в “Анилпроект”. Но так как у нас не было вакантных должностей, то из этого ничего не вышло. Второй раз Муханова приходила ко мне на работу примерно осенью 1934 года. Муханова, побыв у меня минут 10, рассказала о том, что была в отпуску в Крыму, что работа в кинокомбинате ее не устраивает и что она хочет оттуда уходить… Она у меня спросила, бываю ли я у Бенгсон. На мой утвердительный ответ она сказала, что она также в ближайшее время собирается зайти к Бенгсон[149].
Тут Черток вновь использовал свой любимый прием “нам известно” и добился от Денисовой признания:
Да, я подтверждаю, что Муханова мне говорила о неестественной смерти Аллилуевой, клевеща при этом на Сталина, обвиняя его в убийстве Аллилуевой… Муханова, передавая нам эту клевету, ни на кого не ссылалась, но вспоминаю, что она заявила, что эту клевету она слышала на работе в Кремле[150].
Правда, ни в одном из доступных нам протоколов предыдущих допросов Мухановой о таких разговорах не упоминается, но чекиста такие мелочи не должны останавливать. Черток вновь бросает Денисовой обвинение:
Вы не только участвовали в распространении контрреволюционной клеветы, но вы были завербованы Бенгсон, по заданиям последней вели контрреволюционную работу и, кроме того, знали о активной контрреволюционной деятельности и Мухановой[151].
И Тамара Павловна во второй раз дает четкий и недвусмысленный ответ:
Я уже дала показания и ничего добавить не могу[152].
Она явно побеждала, но разве можно победить, находясь в чекистском застенке? Все равно ей припишут распространение контрреволюционной клеветы и упекут в лагерь. Окончательно расправятся с ней в 1937 году – по приговору Особой тройки УНКВД ЛО она попадет в знаменитый расстрельный “первый соловецкий этап” на Сандармох.
Но вернемся к допросу Мухановой от 10 февраля. Пока что следователь Каган решил с Бенгсон закруглиться, только спросил у Екатерины, не делала ли ей Бенгсон “какие‐либо предложения”. Екатерина ответила отрицательно, и следователь перешел к вопросу о краже книг из библиотеки, обвиняя Екатерину и Нину Розенфельд в систематических хищениях иностранной литературы из спецхрана. Но Муханова признать факт хищений отказалась, и допрос на этом закончился. Следователь мог быть доволен – удалось запротоколировать связь Мухановой с английским консульством, что давало возможность развернуть следствие по линии шпионажа. Открывался широкий простор для чекистского творчества. На следующем этапе следствия тема контактов с “англичанкой” получит существенное развитие.
18
Одиннадцатого февраля 1935 года неутомимый следователь Каган допрашивал арестованного в этот же день Михаила Яковлевича Презента. В краткой справке, предваряющей единственный доступный нам протокол допроса Михаила Яковлевича, указано, что тот родился в 1898 году в Киеве в семье коммивояжера, окончил коммерческое училище в Киеве и юридический факультет Московского университета. В аппарате ВЦИК и ЦИК беспартийный Презент, бывший член партии эсеров, работал с 1922 года. После увольнения оттуда в апреле 1932 года устроился в Комиссию содействия ученым при СНК СССР (которая до 1931 года называлась ЦЕКУБУ при СНК РСФСР), а с сентября 1934 года перешел в ГИХЛ (Государственное издательство художественной литературы), где подвизался помощником главного редактора[153]. Известно, что в 1930 году чекисты устроили обыск в квартире у Презента в его отсутствие, причем в ходе обыска изъяли дневник, куда Михаил Яковлевич записывал свои впечатления от разговоров с разными интересными людьми, в частности – с близким в те годы к Сталину поэтом Демьяном Бедным и другими деятелями искусства, а также с некоторыми высокопоставленными партийными чиновниками, такими как Д. Б. Рязанов, Ю. М. Стеклов (под его началом Презент работал ответственным секретарем в редакции журнала ЦИК СССР “Советское строительство”) или А. С. Енукидзе. Дневник обрывается 15 сентября 1930 года, а если учесть, что до этого записи появлялись часто, иногда чуть ли не ежедневно, то можно сделать вывод, что с обыском чекисты нагрянули как раз в сентябре того года. Что послужило причиной обыска – остается неизвестным, и это дает некоторым исследователям повод считать М. Я. Презента секретным сотрудником ОГПУ, который специально вел дневник, чтобы его впоследствии можно было “легализовать” и использовать в качестве источника оперативных данных о лицах, в нем упомянутых. Львиная доля записей была посвящена разговорам автора дневника с Демьяном Бедным. Вскоре после изъятия у автора дневник был из ОГПУ передан Сталину. Считается, что Сталин вырвал из него ряд страниц с нелицеприятными записями о его собственной персоне, но так как записи эти были сделаны со слов Демьяна Бедного, то в итоге сильнее всего и досталось Демьяну, которого с конца 1930 года стали немилосердно критиковать в “Правде”, а в 1932‐м выселили, вышвырнули из кремлевской квартиры. В 1933 году перед юбилеем Демьяна к нему домой пришли высокопоставленные чиновники М. А. Савельев и И. М. Гронский (соответственно, от “Правды” и “Известий”), чтобы передать содержание выступлений о юбиляре на прошедшем накануне заседании Политбюро ЦК. Демьяну вновь пришлось оправдываться в связи с содержимым дневниковых записей. В отчете Сталину об этом посещении функционеры докладывали:
Демьян сначала пытался отрицать какую‐либо свою причастность к этим дневникам и даже в реплике бросил, что это есть какая‐то “провокаторская штука” [зампреда ОГПУ. – В. К.] т. Прокофьева, и только в конце концов все же признал, что вина за дневники лежит на нем. “Я, – говорил Демьян, – возился с этой сволочью (т. е. Презентом), близко подпустил его к себе и кое‐что лишнее при нем, вероятно, болтал[154].
Одиннадцатого февраля 1935 года, аккурат в день ареста Презента, Ягода, по всей видимости, обратился в секретариат Сталина с просьбой о предоставлении ему дневников Презента для следственных действий. Просьба была удовлетворена, и Ягода на каком‐то листочке из блокнота делегата прошедшего только что VII съезда Советов написал расписку о получении дневников. Но дневники, похоже, чекистам так и не понадобились. Возвращены же они были в секретариат Сталина, судя по записи на листке, лишь в октябре 1941 года.
Да и сам арест Михаила Яковлевича, описанный в протоколе его допроса, прошел необычно.
Проживал Михаил Яковлевич в 8‐й квартире гостиницы “Метрополь”. После переезда советского правительства в Москву здесь жили большевистские функционеры и советские работники и размещались некоторые государственные учреждения (сама бывшая гостиница именовалась “Второй Дом Советов”). В конце 20‐х годов в здании вновь была открыта гостиница, но жилые квартиры оставались и в 1930‐е годы (да и в 1952 году жил там и умер бывший председатель Военной коллегии Верхсуда В. В. Ульрих). В ночь с 10 на 11 февраля за Презентом в Метрополь пришли чекисты. Но дома его не оказалось. Пришлось ждать всю ночь; арестовать Михаила Яковлевича удалось только наутро (то ли он в конце концов явился домой, где ждала его жена и чекисты, то ли его взяли на работе в ГИХЛе – дело было в понедельник). В тот же день, 11 февраля 1935 года, на допросе следователь Каган поинтересовался у арестованного, где тот был ночью. Между Презентом и следователем состоялся следующий диалог, чем‐то напоминающий фрагмент пьесы в театре абсурда:
