Собственно, сама Бенгсон никак не подходила под категорию “иностранцы”. Она была советской гражданкой (со шведскими корнями) и служила в английском консульстве переводчицей. Но следствие вцепилось в нее мертвой хваткой – уж больно выгодная фактура, да и фамилия заграничная.
Почему‐то следствие очень серьезно отнеслось к сообщению Мухановой о ее совместном с Бенгсон пребывании в доме отдыха Большого театра и стало выяснять, как женщинам, не имеющим никакого отношения к опере и балету, удалось получить путевки. Муханова пояснила, что путевки были ею куплены случайно.
Тут надо отметить, что ничего удивительного в самом факте покупки путевок не было. Большой театр, как и несколько других крупнейших академических театров страны, формально подчинялся ЦИК (а фактически – Политбюро); всеми финансовыми, репертуарными и кадровыми вопросами, а также вопросами награждений, гастролей, отпусков ведала особая комиссии ЦИК, в которой Енукидзе играл первую скрипку (пока в январе 1935 года комиссию не реформировали, назначив ее председателем Ворошилова)[137]. Поэтому льготами, предназначенными для служащих ГАБТа, могли пользоваться и работники подведомственных ЦИК кремлевских учреждений. Кроме того, как впоследствии пояснил на допросе вызванный в НКВД в качестве свидетеля заведующий административно-хозяйственным сектором ГАБТа А. Л. Голоступец, в театре процветала продажа путевок родственникам и знакомым артистов и людям, вообще не имеющим отношения к театру, просто по знакомству – иначе ведомственные дома отдыха пустовали бы на протяжении театрального сезона, с 16 августа по 16 июня[138].
Тем временем следователь Каган продолжал расспрашивать Муханову о связи с Бенгсон. Для начала его заинтересовали разговоры, которые Екатерина Константиновна вела с Ниной Конрадовной в 1933–1934 годах.
С Бенгсон мы сговаривались часто по телефону, еще когда я работала в кремлевской библиотеке. Она звонила мне в Кремль, я ей звонила в консульство. Помню, что я у Бенгсон как‐то брала английский журнал Vogue для Трещалиной. Бенгсон мне рассказывала о составе английского консульства и посольства (о после, консуле, других сотрудниках посольства и консульства английских), называла мне фамилии, которых я не помню, о своем положении там, я же ей ничего не рассказывала[139].
Тоже подозрительно – почему это Бенгсон все как на духу выкладывала Мухановой, а та ей – ни слова? Не может такого быть. Екатерина пыталась оправдаться:
Она была менее любопытной, чем я[140].
Ну ведь явная неправда. И следователь заходит с козырей:
У нас имеются данные, что вы Бенгсон рассказывали о вашей службе, о ваших знакомых по службе, о порядке прохода в Кремль, охране и т. д.[141].
А откуда у них такие данные? Екатерина, конечно, вряд ли осмелилась бы задать следователю такой вопрос. Мы сейчас можем это сделать, ничем не рискуя, но и отвечать придется самостоятельно за отсутствием адресата. Есть два варианта ответа. Первый: Бенгсон секретно сотрудничала с органами и в своих донесениях упоминала о контактах с Мухановой. Но этот вариант не очень правдоподобен. То есть сотрудничество Бенгсон с органами как раз более чем вероятно, что будет видно из дальнейшего, но в донесениях она, скорее всего, писала о делах консульских, а не о своих личных знакомствах. Второй вариант: следователь попросту соврал. Но такая нехитрая ложь в большинстве случаев всегда срабатывала – ведь запуганный и замученный подследственный редко имел возможность трезво взвесить ситуацию и отличить правду от лжи. Мухановой пришлось сознаться:
О моей службе и знакомых по службе я Бенгсон действительно рассказывала. Больше я ей ничего не рассказывала[142].
Но следователя, конечно, не смутил явно бытовой характер знакомства двух женщин. Ведь сюжет о связи библиотечных заговорщиц с заграницей не мог не обсуждаться на чекистских совещаниях в СПО, и наверняка было принято решение о серьезной проработке этой сюжетной линии, подразумевавшей как минимум выход на обвинения в шпионаже. Поэтому следователь на всякий случай уточнил у Мухановой номер телефона, по которому та звонила Бенгсон на работу, и поинтересовался, кто из знакомых Мухановой знает Нину Конрадовну. Назвав номер телефона (4‐54‐12), Екатерина показала:
Я и Бенгсон знакомы с сотрудницей Анилтреста – Денисовой Тамарой Павловной и ее приятельницей Софьей Зиновьевной (фамилии не помню), работающей тоже в Анилтресте. Денисова до последнего времени поддерживает связь с Бенгсон[143].
Этот ответ привел к аресту Денисовой (и последующей отправке ее в лагерь на 3 года по приговору ОСО). Какие последствия имело это показание для приятельницы Тамары Павловны Софьи Зиновьевны Хайковской – неизвестно. Забегая вперед, скажем, что Денисова оказалась крепким орешком и полностью расколоть ее не получилась даже у столь крупного специалиста, как печально известный следователь Черток. В деле сохранилось два протокола допроса Денисовой. Муханова, Бенгсон, Денисова и Хайковская какое‐то время жили в одной комнате злосчастного дома отдыха ГАБТа в Макопсе. В ходе первого же допроса Денисовой (28 февраля) стал ясен чисто бытовой характер их знакомства – женщины подружились и договорились продолжить знакомство в Москве. Тем не менее Черток крепко насел на Денисову, пытаясь добиться от нее хоть каких‐нибудь полезных для следствия показаний. В ход пошли перлы чекистского творчества вроде:
Что вас, советскую гражданку, государственную служащую, сблизило с сотрудницей иностранного посольства, с человеком явно антисоветским?[144]
Притом что Бенгсон была точно такой же “советской гражданкой”, и, в принципе, не могло быть никаких оснований априори считать ее антисоветчицей. К тому же все советские граждане, работавшие в иностранных посольствах и консульствах, не могли не находиться под постоянным приглядом органов. Денисова же держалась твердо:
С Бенгсон меня сблизило то, что мы совместно проводили время[145].
Но для следователя это просто жалкие отговорки. Настало время применить очередной чекистский прием, недавно опробованный на Мухановой:
Нам известно, что дело не в этом: ваше сближение с Бенгсон произошло потому, что вы обе – контрреволюционерки. Подтверждаете ли вы это?[146]
“Нам известно” – и точка, остается лишь оправдываться. Но Денисова отвечает решительным “нет”. Следователь засыпал ее вопросами, стараясь сбить с толку: условились ли о встречах с Бенгсон в Москве, оговорили ли способ “связи”, когда и где встречались, почему встречаться перестали, были ли другие общие знакомые. Почти незаметно следователь перешел к более “острым” вопросам: рассказывала ли Денисова Бенгсон о своей работе в “Анилпроекте” (на посту то ли секретаря, то ли управделами “Анилпроекта”)? Выясняла ли Бенгсон у нее о “секретных производствах анилокрасочной промышленности” (тут надо заметить, что рецептуру красителей, например “индиго”, как раз советские шпионы беззастенчиво крали за рубежом, а документацию передавали в Анилобъединение[147])? Брала ли Денисова работу на дом и не была ли эта работа секретной? Была ли Бенгсон у нее дома и видела ли эту работу? Так хотелось состряпать дело о передаче Денисовой важнейших секретов анилокрасочной промышленности английской “шпионке”! Но что‐то не складывалось. В этот сюжет гораздо лучше вписывалась Софья Хайковская, которая тоже дружила с Бенгсон и при этом работала в “спецсекторе Анилобъединения”, а потом перешла в “спецсектор Союзхимпластмассы”. К сожалению, мы не знаем, была ли в итоге репрессирована Софья Зиновьевна, или чекисты все же сочли эту “линию расследования” малоперспективной. В конце первого допроса Денисовой Черток резко повысил ставки:
