Может быть, Енукидзе решил не выносить сор из избы, рассчитывая, что неприятный инцидент как‐нибудь сам собою рассосется. Пока суд да дело, пока Мищенко организует перепроверку, и что еще эта проверка покажет… Тем более что никаких, даже отдаленных намеков на “террористические намерения” в высказываниях уборщиц не содержалось. Речь шла лишь о том, что уборщицы Константинова (35 лет), Авдеева (22 года) и Катынская (50 лет), забыв о всякой субординации, позволяют себе слишком вольные и крайне обывательские оценки гениального пролетарского вождя. Самая молодая из уборщиц Авдеева в 1932 году (т. е. в самый разгар устроенного ВКП(б) голода) приехала в Москву из деревни (в нынешней Рязанской области) и поначалу устроилась домработницей, а потом родственник, кремлевский служащий, нашел ей более выгодное место. Год проработала она швейцаром в школе ВЦИК, зиму 1933/34 года пробыла истопницей в здании правительства, а затем ее перевели в уборщицы; она даже успела записаться на общеобразовательные курсы “при гражданском отделе Управления [комендатуры московского] Кремля”. (Про двух других политически невыдержанных уборщиц подробных сведений нет, так как протоколы их допросов Сталину не направлялись.)
4
Двадцатого января чекисты вызвали уборщиц на допрос. Об огромном значении, которое придавалось делу, можно судить по тому, что несчастных уборщиц не погнушались допросить начальник СПО ГУГБ Г. А. Молчанов и начальник Оперода К. В. Паукер! Для начала Сталину прислали протоколы допросов трех уборщиц: М. Жалыбиной-Быковой, Е. Мишаковой и А. Авдеевой. Из всех лишь к 22‐летней Жалыбиной следователи обратились “товарищ”, что позволяет сделать вывод об отсутствии у чекистов намерения ее арестовывать и вынуждает подозревать в ней того самого осведомителя, который и положил начало всему делу. Попутно заметим, что из трех уборщиц, протоколы допросов которых от 20 января были направлены Сталину (и впоследствии Ежову), лишь одна – Авдеева – была по итогам допроса арестована.
У Жалыбиной следователи спросили, от кого та слышала антисоветские высказывания. Жалыбина показала на тех же Авдееву, Константинову и Катынскую, простодушно признавшись: “При разговоре с Катынской кроме меня никто не присутствовал”. Катынская, по словам Жалыбиной, “говорила о том, что за границей рабочие живут лучше, а в нашей стране рабочие голодают, а писать об этом не пишут; половина померло с голоду, а наше правительство обжирается”. Константинова “допускала выпады против тов. Сталина, говоря о том, что наши рабочие умирают с голода”, причем Катынская ее поддерживала. Авдеева же в присутствии уборщицы Мишаковой
распространяла провокации в отношении тов. Сталина. Я ей говорила, что это неправда, и спрашивала, откуда это ты знаешь. Она на это ответила: “Ты не знаешь и молчи, а я знаю, что он ее убил”[30].
Дополнительно Жалыбина донесла следователям на 22‐летнюю уборщицу (и по совместительству письмоносицу) А. Орлову, которая “допускала выпады против советского правительства”.
В тот же день Молчанов с Паукером дважды допросили 22‐летнюю Мишакову, которая на второй раз, очевидно под влиянием показаний Жалыбиной, подтвердила показания последней относительно Авдеевой:
Был такой случай: мы сошлись в маленькой комнатке здания Правительства, на 1‐м этаже, сидели и пили чай. Авдеева стала говорить, что нам плохо живется, что начальство наше ест хорошо, а мы плохо. Я ей возразила и сказала, что она говорит неправду, что мы теперь живем лучше, чем раньше. Авдеева еще говорила, что у тов. Сталина 1‐я жена умерла, а другую, говорят, что он застрелил. Я на это ей ответила: “Неправда, неужели тов. Сталин будет стрелять свою жену, бросьте об этом говорить, давайте закончим эти разговоры”[31].
После этого Молчанов с Паукером перешли к допросу Авдеевой и крепко на нее нажали по всем правилам чекистского “искусства”. Сначала Авдеева отнекивалась и ссылалась на плохую память. Когда следователи пригрозили ей, она стала утверждать, что во время чаепития антисоветские высказывания допускала не она, а Жалыбина:
Сама я ничего антисоветского не говорила, никаких выпадов по отношению к руководителям соввласти и партии не допускала. Сейчас вспоминаю, что во время чаепития Жалыбина говорила, что тов. Сталин не русский, что якобы его жена не умерла, что я слышала, что он свою жену застрелил[32].
Возникло противоречие в показаниях, которое опытные следователи тут же взялись устранить, устроив очную ставку между Авдеевой и присутствовавшей во время чаепития Мишаковой. Но на очной ставке Авдеева, несмотря на совпадение показаний Мишаковой с показаниями Жалыбиной, продолжала твердить свое:
Я утверждаю, что я все, о чем говорила Мишакова, не говорила; все это говорила Жалыбина[33].
Однако для следователей все было ясно. Перехитрить матерых гепеустов у молодой девушки-крестьянки никаких шансов не было. Авдеева была тут же арестована, чуть позже были взяты под стражу Константинова и Катынская.
Двадцать шестого января уже арестованную Авдееву вновь вызвали на допрос. Теперь с ней “работал” начальник 2‐го отделения СПО ГУГБ М. А. Каган, напарник и подчиненный заместителя начальника СПО Г. С. Люшкова. Он быстро зафиксировал в протоколе показания Авдеевой на телефонистку Марию Кочетову. Раньше девушки вместе работали швейцарами в школе ВЦИК, а зимой 1933/34 года – истопницами в здании правительства.
Мария Кочетова к Советской власти относится враждебно. В начале 1934 года, в каком точно месяце, не помню, мы вместе складывали дрова для печей на третьем этаже в доме правительства. Кочетова завела со мной разговор о том, как живет тов. Сталин, сколько у него прислуги и кто их оплачивает. После этого Кочетова мне сказала, что рабочие плохо питаются, а начальство обжирается. Во время этого же разговора Кочетова мне рассказала, что ей известно, что у тов. Сталина было две жены, одна умерла, а другую тов. Сталин застрелил[34].
Таким образом выяснилось, что источником вражеских разговоров на самом деле является 20‐летняя телефонистка Кочетова. Ставший уже легендарным, разговор за чаепитием заиграл новыми красками:
Осенью 1934 г. я пила чай в маленькой комнате на 1‐м этаже в [кремлевском] доме правительства с уборщицами Жалыбиной и Мишаковой. В разговоре с ними я им рассказала то, что слышала от Кочетовой о тов. Сталине, но не сказала, что мне об этом говорила Кочетова. В этом разговоре и я, и Жалыбина говорили, что рабочих кормят хуже, чем начальство. Мишакова с этим тоже соглашалась. Кроме того, Жалыбина мне сказала, что она тоже слышала, что тов. Сталин застрелил свою жену[35].
Но утянуть за собой Жалыбину и Мишакову Авдеевой не удалось. Следователь только спросил, почему же Авдеева все отрицала на предыдущих допросах и очной ставке, и получил ответ:
Я боялась рассказать, потому что опасалась строгого наказания. Сейчас я решила, что надо рассказать всю правду, ничего не утаивая[36].
Следователь Каган был, наверное, преисполнен гордости – ведь нить серьезнейшего дела начала было разматываться. За Кочетову сразу же взялись, но чекистам пришлось столкнуться с неожиданным препятствием. Добиться от Кочетовой показаний, годных для оформления хоть какого‐то – пусть и плохонького – протокола, удалось лишь 20 марта. Результаты оказались более чем скромными – Кочетова не подтвердила сказанное Авдеевой, утверждая, что говорила лишь о том, будто “Сталин никуда не выходит, так как боится, чтобы его не убили”, и даже виновной себя не признала. Правда, донесла на тетку Авдеевой Смольцову (сообщила, что та – дочь раскулаченного, что привело к аресту Смольцовой) и поведала, что как‐то раз встретила в парке Тимирязевской академии бывшего соседа по деревне Алексея Дьячкова. Семья Дьячковых была раскулачена, и им грозило выселение, но глава семьи Петр Дьячков якобы скрылся из деревни вместе с сыном Алексеем (на самом деле был арестован в 1928 году и выслан на 3 года в Марийскую область, откуда, возможно, бежал), и оба устроились в Москве при Тимирязевской академии. Впрочем, к 20 марта следствию не было нужды вытягивать из Кочетовой показания об источнике антисоветских сплетен – чекисты уже определили его и интенсивно разрабатывали.
