Речь шла, по словам Дорошина, о списке семнадцати особо охраняемых членов и кандидатов Политбюро, а также иных “руководящих партийно-советских работников”.
Неправильная система в пользовании этого списка привела к тому, что из секретного он превратился в несекретный. По моим подсчетам, этот список расшифрован перед 8‐ю ротами красноармейцев-курсантов кремлевского гарнизона[179].
Что же касается секретной сигнализации, то
помещение, в котором находилась сигнализация, – комната дежурного по комендатуре, посещают совершенно посторонние лица (рабочие гражданского отдела, нарядчики и другие). Отсюда расшифровка ее секретности[180].
Возложив ответственность за плачевное состояние охраны и сигнализации на коменданта Петерсона, который “оторван от работы комендатуры”, и на его заместителя Б. П. Королева, “бюрократа, не способного улучшить систему охраны”, Дорошин вновь заговорил о своем перерождении (под влиянием “обработки” его Козыревым в 1933 году), “потере элементов партийности” и переходе на контрреволюционные троцкистские позиции. Под конец следователю Кагану удалось получить от Дорошина важное признание:
Признаю себя виновным в том, что, будучи обработанным Козыревым в троцкистском направлении, я совместно с Лукьяновым, Павловым, Поляковым и Синелобовым фактически составляли троцкистскую группу в комендатуре Кремля и вели контрреволюционную пропаганду против руководства ВКП(б)[181].
Правда, Дорошин отрицал наличие у “группы троцкистов” определенной цели, но для следствия установить эту цель было делом техники. Зафиксировав в протоколе наличие группы, следствие позаботилось о немедленном аресте еще не арестованных ее членов. Вечером 9 февраля 1935 года чекисты арестовали И. Е. Павлова и П. Ф. Полякова (в базе данных репрессированных указана дата ареста Павлова – 10 февраля, но, скорее всего, за ним все‐таки пришли в ночь с 9‐го на 10‐е, так как именно десятым февраля оформлен первый его допрос).
Меж тем допрос Дорошина продолжился 8 февраля. На этот раз Василия Григорьевича допрашивал сам начальник СПО Молчанов. Начал он с важнейшего вопроса: что из себя представляет упоминавшийся на прошлом допросе “список 17‐ти”. Странно, конечно, что высокопоставленный чекист был не в курсе, что это за список, – а если знал, зачем спрашивал? Может быть, чтобы подчеркнуть для Сталина вскрытые чекистами вопиющие недостатки в работе кремлевской охраны? Дорошин повторил ответ, данный им на предыдущем допросе, добавив:
Этот список ведется дежурным по управлению комендатуры Кремля и дежурным помощником комендатуры Кремля. Представляет из себя зашифрованную таблицу под номерами, обозначающими фамилии… По зашифрованному цифрами списку мы (я имею в виду дежурных помощников коменданта Кремля и дежурного по управлению Кремля) отмечаем въезд в Кремль указанных в списке лиц, выезд их из Кремля и местопребывание в Кремле. Получаем мы сведения о въезде, выезде и местопребывании путем сообщений в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Также по этим спискам получает извещения от постов охраны дежурный по управлению Кремля… Список введен по приказанию заместителя коменданта Королева. Хранится он на столе у дежурного по управлению и дежурного помощника и после суточного дежурства докладывается Королеву[182].
Не вполне понятно, какой именно вред могла нанести расшифровка этого злосчастного списка, который и придуман‐то был, скорее всего, лишь для удобства докладов о перемещениях охраняемых лиц, – можно лишь отметить, что фактически она никак не отразилась на безопасности внутри Кремля.
Под конец допроса Молчанов вернулся к показаниям о Козыреве. Дорошин показал, что с Козыревым он встречался и после 1933 года – и в 1934‐м, и в 1935‐м, и настроения Козырева по‐прежнему оставались антипартийными[183]. Неожиданно притянутый к делу Козырев, как уже говорилось, был арестован еще 5 февраля, и чекисты готовились к его допросу – с появлением Козырева в числе фигурантов открывалось еще одно новое, чрезвычайно перспективное направления следствия.
21
Но перед тем, как взяться за Козырева, чекисты 6 февраля допросили друга Дорошина И. Д. Гаврикова (правда, машинописная копия протокола допроса, направленная Сталину, почему‐то датирована 8 февраля). Гавриков являл собой тип разгильдяя. Хотел связать свою карьеру с ОГПУ, но был изгнан из школы Транспортного отдела за спекуляцию товарами из закрытого ведомственного кооператива. Да и на партсобрании там выступил неудачно – чуть не обвинили в троцкизме. По службе продвигался медленно, но вместо того, чтобы работать над собой, – “потерял партийную линию”, то есть начал крепко выпивать. В 1932 году был направлен на курсы переподготовки комсостава запаса, а потом – на должность комвзвода во 2‐й полк Московской пролетарской стрелковой дивизии, где через год стал начхимом. На допросе Гавриков подтвердил следователям Кагану и Сидорову факты “троцкистских” разговоров с Синелобовым. Дорошина, Павлова и Полякова Гавриков знал по совместной учебе в школе ВЦИК. Когда следователи перешли к обвинениям, состоялся поразительный диалог, чрезвычайно ярко характеризующий не в меру простоватого Гаврикова:
ВОПРОС: Разве вам не ясно, что и ваши беседы с Синелобовым, и беседы Синелобова в Кремле с Дорошиным, Павловым и другими, имевшие троцкистский характер, являются доказательством фактического существования группы двурушников-троцкистов?
ОТВЕТ: Я не считал и не считаю двурушничеством, если члены партии между собой в узком кругу своих людей ведут откровенные беседы, в которых отходят от партийных установок. У себя дома, в узкой товарищеской среде, можно беседовать откровенно по всем вопросам. Другое дело – на службе или на партийном собрании.
ВОПРОС: Значит, вы считаете допустимым для себя говорить на партийном собрании одно, а в беседе с товарищами другое, расходящееся с линией партии?
ОТВЕТ: Я не вижу в этом двурушничества, не вижу ничего недопустимого для члена партии. Я считаю, что обязанностью члена партии является – придерживаться партийной линии на службе, на собрании, на кружке, а дома и с товарищами я свободен откровенно говорить, что думаю[184].
Неизвестно, на самом ли деле Гавриков ляпнул такое, или следователи Каган и Сидоров, эдакие чекистские Ильф и Петров, сочинили этот диалог для единственного читателя. Могло быть и так и эдак. Как бы то ни было, но следователи тут же навесили на Гаврикова ярлык “двурушника и предателя в рядах партии”. Сопротивление Гаврикова следствию, о котором писал Ягода 5 февраля[185], было сломлено. Ему ничего не оставалось, как пообещать следователям в дальнейшем давать откровенные показания.
22
Теперь можно было приступать к допросу Козырева. Под протоколом допроса от 9 февраля 1935 года[186] стоят подписи Г. С. Люшкова и Г. А. Молчанова – значит, в основном вел допрос, скорее всего, Люшков как младший по должности. На момент ареста 36‐летний Василий Иванович Козырев учился на 4‐м курсе Военно-химической академии РККА, а до этого работал в Военно-химическом управлении армии. Люшков начал с выяснения круга знакомств Козырева. Чуть ранее была допрошена его жена, которая наверняка рассказала следователям о том, с кем Козырев был дружен, так что Василию Ивановичу было бы трудно отвлечь внимание следствия от своих знакомых, даже если бы он этого и хотел. Поэтому Козырев в числе прочих вынужден был назвать В. Г. Дорошина и М. К. Чернявского, работника Разведупра Генштаба РККА, которого знал еще с 1921 года по совместной учебе на химических курсах РККА в Москве. Последнему суждено было сыграть одну из главных ролей в поставленном чекистами спектакле, премьера которого с успехом прошла в “театре одного зрителя” – вот только актеров убивали и пытали по‐настоящему…
