Альфа блаженно зажмурилась, неожиданно философски придя к такому выводу, что вынужденный отъезд — всего лишь временная трудность на ее счастливом пути. Всего лишь неприметная кочка, как и множество до нее, всего лишь то, с чем она справится и вернется домой победительницей. Лотта открыла глаза, уставившись на почти законченный набросок пейзажа с беседкой, что раскинулся по ту сторону пруда, на берегу которого они с Олли устроились.

— Здесь так спокойно, — проговорила Аркана, ни к кому в особенности не обращаясь. Сероглазый наложник тут же вскинул голову, с улыбкой на нее поглядев.

— Ваша правда, госпожа. Досюда не долетают переживания и грусть, — серьезно добавил он, и светлые брови его сошлись на переносице, а Лотта перестала улыбаться.

— Когда-нибудь вы поймете, — проронила она, взглянув на Олли внимательно и долго. Тот взгляда не отводил, только придвинулся ближе. — Когда-нибудь вы простите меня за то, что вынуждена оставлять вас, когда сама же и взяла на свое попечение.

— Самое болезненное во всем этом, госпожа, — тоном профессора начал наложник, отложив в сторону новые, только подаренные кисти, — то, что каждый из нас познал любовь в вашем лице. И это не притворство, это не чувства по нужде.

— Я знаю это, знаю, Олли, — зашептала Лотта испуганно, словно бы невольник вдруг озвучил самую страшную ее тайну. — Но когда придет время, вам придется… — Тут она замолкла, осознав, что сболтнула лишнего.

Мысли ее лихорадочно заметались, и это не укрылось от вездесущего эмпата. Сахарец нахмурился пуще прежнего, желваки его заходили, и Аркана уже начала продумывать путь словесного отступления, как Олли мягко поднялся с садовой травы и направился к ней, не сводя взгляда единственного серого глаза. Лотта выпрямилась, и тревога ее испарилась, оставив лишь уверенность и непоколебимость. Куда бы не завел их разговор, она не заберет свои слова и чувства назад.

— Придется — что? — тихо спросил Олли, опустившись около нее. Лотта опустила голову, но была осторожно приподнята за подбородок. — Что же вы задумали, моя госпожа? Я слышу ваше беспокойство.

— Прости меня, любимый, но это тебя не касается, — сквозь зубы процедила Аркана, чувствуя тепло его тонких пальцев на своем лице. — Я со всем разберусь сама. И все у вас будет хорошо. У всех вас.

— Но это совсем не то, о чем вы думаете, моя госпожа, — осторожно произнес Олли, скользнув ладонью по ее щеке. Лотта закусила губу, отведя взгляд. — Вы хотите нас оставить? — в лоб спросил невольник, а Лотта даже вздрогнула.

— Я уезжаю завтра, это неотвратимо…

— Я не об этом, — мотнул головой невольник, и лицо его исказила боль.

— Я никогда вас не оставлю, — вздохнув, отрезала министр и отняла его руку от своей щеки. Олли втянул голову в плечи, скривив губы. — Но грядут перемены, мой милый, и они затронут каждого, и вам придется с этим смириться. Я улетаю на Коургу завтра, и эти четыре месяца я планирую провести не только за бумагами и чертежами плазмопровода. Но я никогда, — слышишь? — никогда вас не оставлю.

— Я верю вам, госпожа, — тихо ответил Олли, и Аркана раскинула руки для объятий, и невольник тут же в них нырнул, прижимаясь к сильному телу своей альфы. — Просто знайте, что мы никогда вас не предадим и не разочаруем. Доверьтесь… нам.

Лотта не ответила, только примкнула губами к седой макушке, огладила пальцами выступающие лопатки, прошлась по вздрагивающей спине. Поцеловала ветвистый рог под тихий сиплый вздох, нахмурилась, но все же не отстранилась, продолжая сжимать омегу в прощальных объятиях. У них всегда так было — долгие разговоры о вечном и бесконечном, а после такие же долгие целомудренные объятия с привкусом сладости самой странной любви дома Арканы. Бывали моменты, когда Олли позволял себе чуть больше, чем обычно, бывало, когда и сама Лотта едва сдерживала страсть. Но сейчас все было по-другому. Сейчас будто бы все готовы к тому, чего ждали долгие годы.

Олли вдруг выгнулся в ее руках, а министр подумала о том, что совершенно не готова все сделать так, чтобы не было ни боли, ни дикого желания. Но она ведь обязана, по-другому никак.

Омега сам нашел ее губы, все так же сипло дыша, и Аркана не смогла ни увернуться, ни предотвратить жаркий поцелуй, да и не стремилась. Губы эмпата были мягкие и теплые, жаждущие, и леди нахмурила темные брови, в голове скользнула мысль о том, что сахарец определенно что-то предчувствовал, чего-то страшился. Разлуки? Покинутости? Лотта не знала, только лишь продолжала отвечать на его пылкие ласки и лихорадочные поцелуи.

— Тише, тише, — шептала она, когда домашняя блуза уже была расстегнута на половину пуговиц. — Олли, нежный мой, хороший, что же ты? — голос ее был рычащим и клокочущим, но бесконечно ласковым.

— Пожалуйста, госпожа… — умолял невольник, вдруг подняв на нее полный грусти взгляд, но на самом дне его зрачков леди различила пламенное желание.

— Я не буду спрашивать о твоей уверенности в этом, — отрывисто проговорила Лотта, зацеловывая его уродливый шрам, — но все же, Олли… послушай…

— Я готов, моя госпожа, давно готов, — так же тихо проговорил невольник, жмурясь от удовольствия и ласк. Он торопился, и Лотта это видела, поэтому решила не мешкать. До темноты остался один час, и совокупиться прямо на садовом газоне — это не звучит благоразумно, только вот выбора уже не осталось.

Аркана почувствовала, как задрожали ее плечи, как похолодели кончики пальцев только от вида распаленного Олли, невинного в своем понимании и слишком напуганного жизнью, чтобы решиться на такой шаг. Не нужно быть эмпатом, чтобы догадаться о том, с каким трудом он сделал такой выбор. Стать ближе, подарить себя и не дать усомниться в своей верности. Только вот Лотта и без этого всего была уверена в любви своего рогатого наложника, и всем сердцем любила его самого. Так зачем же он это делал? Зачем так трепетно прижимался губами к ее обнаженным плечам, зачем с упоением касался жарких волос, зачем глядел в ее лицо раскаленным серебром?

И она прекрасно знала ответ — ради нее самой, ведь иначе ее наложники доказать свою любовь не могут — так уж повелось. А у нее не хватает мудрости убедить их в том, что не требует от них ни тел, ни чувств, лишь счастливы были — да и только.

— Что вы?.. Госпожа… ах! — Олли вновь выгнулся, когда министр прощупала пальцами его позвонки и одарила шею ласковыми поцелуями. Это было не в первой — уже знакомы и касания, и поцелуи. Но Лотта до сих пор не верила, что у сахарца хватит смелости пойти дальше.

А он таял в ее руках, растекаясь теплым воском.

Министр сосредоточенно нахмурилась, ловко избавляясь от его льняной рубашки, вымазанной краской, и внимательно посмотрела ему в глаза, считывая малейшую эмоцию страха или сомнения. Но таковых не было, только лишь немое разрешение сделать со своим телом все, что Аркане будет угодно. Она рыкнула, припечатавшись губами к его худой груди. Невольник взвыл и тут же закрыл рот руками, давясь воздухом, когда Лотта вобрала в рот мягкий розовый сосок, распробовав нежную кожу на вкус. Вздохнула тяжко и властным жестом повалила омегу на земь, продолжая расцеловывать трепещущую плоть.

— Почти семь лет минуло, — шепотом проговорила Лотта, оторвавшись от груди, и тонкие ниточки слюны натянулись промеж ее губ и его кожи. — Почему сейчас, Олли?

— Я боюсь, — задыхаясь, ответил невольник, и Аркана мигом отпрянула. — Не вас, — поправил он, схватив ее за руку и притянув обратно, — а того, что долго вас не увижу.

— Я часто улетаю, — мотнула головой министр, но ласки все же продолжила.

— Не в этом дело. Я не знаю, госпожа, но, пожалуйста… — всхлип, и леди судорожно вздохнула. Ресницы ее задрожали, а сама она метнулась к родному лицу, осторожно касаясь приоткрытых губ. Невольник выгнулся, а Лотта хаотично соображала, что бы предпринять, чтобы закончить все это быстро и безболезненно. Она готова была завладеть Олли, каждым сантиметром его тела, но вопрос в том — готов ли он?