Я швыряю в него валяющуюся рядом перчатку свободной рукой. Все происходит быстро, его рука поднимается на долю секунды слишком поздно, и перчатка попадает ему прямо в лицо.

— Да ты охренел, — возмущается он, швыряя ее обратно через октагон. Я ловлю ее в воздухе и роняю рядом с собой.

— Это не моя вина, что женщина наконец-то добралась до тебя, — добавляет он. — Я просто пытаюсь помочь. Я даже не уверен, как именно, но знаю, что выбивать из тебя дерьмо не сработает в долгосрочной перспективе.

— Почему нет? Я ведь не какой-то гламурный персонаж в публичной жизни, как ты. Не нужно беречь лицо, — бросаю я.

— Нет, но все равно жалко видеть тебя в таком состоянии. Ты ведь симпатичный парень, знаешь ли. К тому же, что скажет твоя девчонка, если ты явишься к ней, выглядя как Кличко, по которому проехался Мохаммед Али?

— Она проникла мне под кожу, чувак, — слова сами срываются с губ. Я втираю сложенный кусок бинта в рану, стиснув зубы. — Ради нее я готов на такие долбанутые вещи, что сам себе удивляюсь.

Деклан смотрит на меня пристально.

— Но не против нее.

— Никогда, — мгновенно отвечаю я, реакция исходит прямиком из нутра. — Но против любого, кто попробует ее у меня забрать. Например, ее бывший. Он пару дней назад продолжал ей писать, и я просто, блядь, взбесился. Я всерьез думал поймать его в темном переулке и переломать ему каждую кость. И это даже не самое худшее.

— А что тогда самое худшее? — спрашивает он, не сводя с меня взгляда.

— Она провела у меня всего одну ночь и одно утро, а я уже рассказал ей про Доминика, — говорю я, чувствуя, как эти слова проскальзывают наружу.

Его лицо застывает. Он понимает, что это значит.

— А про то, что случилось в тюрьме?

Я качаю головой, мокрые пряди волос хлестают по лбу.

— Пока нет, — отвечаю. И не потому, что я не хотел, а потому, что не мог выдержать отвращения, которое наверняка исказило бы ее лицо. Она никогда не должна узнать, что я сделал.

— Не знаю, чувак, — говорит Деклан, потирая щетину на своей квадратной челюсти. — С одной стороны, это звучит круто. Ты — крепкий орешек, и возможность говорить с кем-то вот так — это бесценно. Не то, от чего хочется отказываться.

— Но то, от чего определенно следует избавиться, когда ты чертов...

— Не говори этого, — перебивает он меня.

— Это то, кем я являюсь, — твердо произношу я.

— Это не значит, что ты не имеешь права быть... — он осторожен в выборе слов, но в конце концов решается, — счастливым.

— Счастливым, — выплевываю я это слово. — Это не про меня. Тюремный психолог сказал то же самое, когда объявил меня угрозой для общества после гребанного Армагеддона. Я не способен на нормальные чувства. Я уничтожаю все, к чему прикасаюсь.

— Ты прекрасно знаешь, что это полная чушь, — Деклан обычно спокойный, но сейчас в его голосе отчетливо слышна злость. — Ты вырос в дерьмовых условиях, где все предсказывали, что ты станешь наркоманом и бандитом. Все мальчишки с твоей улицы так и закончили. А ты ни разу не тронул наркотики, устроился на первую работу в шестнадцать, приносил домой все деньги матери и даже терпел то рабство, которое тебе устроили на стройках, потому что оно давало тебе цель. Если вообще существует такой человек, как хороший мужчина, то это ты, Джакс. Ты сделал что-то великое даже из тюрьмы, просто представь, чего ты мог бы достичь, если бы родился у каких-нибудь богатых нарциссов вроде моих родителей.

Я горько усмехаюсь, желая, чтобы мог поверить в то, что я действительно хороший человек, хотя бы в своей основе. Но Деклан предвзят, потому что я помог ему, когда он достиг дна.

— Даже если я когда-то был хорошим человеком, тюрьма это изменила. В каком-то смысле я так и не вышел из нее, — говорю я, швыряя окровавленный бинт на пол.

— Я не могу влюбиться в нее, Деклан, — мой голос звучит почти шепотом. — Я задушу ее, запру в клетке навсегда и буду сходить с ума от ревности каждый раз, когда она будет смотреть с меланхолией в окно, подозревая, что она думает о каком-то другом мужчине. Единственный человек, которого я могу терпеть рядом с ней, — это ее подруга Миа. И даже не начинай про то, чего мне стоило согласиться на эти ее несколько танцевальных занятий в неделю.

Когда Деклан никак не реагирует на это, я поднимаю взгляд с пола. Если бы мне пришлось дать определение меланхолии, это был бы взгляд на его лице прямо сейчас.

— Все в порядке? — осторожно спрашиваю я.

— Да, просто... — он смотрит в пустоту, его губы плотно сжаты. — Это имя.

Я смягчаю голос, говоря с осторожностью:

— Ее так звали?

Он кивает, его горло двигается, словно он только что проглотил слово, которое не смог произнести вслух.

Хороший друг начал бы копать глубже. Но брат знает, когда остановиться.

— Если когда-нибудь захочешь поговорить о ней, я здесь.

Деклан разражается смехом, возвращаясь к себе, и швыряет в меня накладку.

— Если бы я когда-нибудь захотел поговорить о женщине, которая разрушила мою жизнь, я бы точно не стал делать это с эмоционально искалеченным ублюдком, который впервые в жизни вкусил страсти. Но как тот, у кого больше опыта, могу сказать тебе, Джакс: этот опыт будет болезненным. Этого не избежать. Но каждая его секунда будет стоить того, и ты будешь жаждать еще.

Джакс

Даже после часов тренировок с Быком — практически самоубийственного опыта — мой член напрягается, как только я выхожу из лифта. Я мгновенно вдыхаю запах Адалии, и все мои чувства оживают.

Блядь, избиение никак не облегчило ситуацию.

Все синяки и порезы на моем лице оказались бесполезны. Лишь временное затишье в вихре чувств, которые она вызывает во мне.

Я прохожу мимо кухонного стола, на котором стоят свечи, из-за угла льется мягкий джаз.

Я нахожу Адалию за сервировкой столовых приборов и салфеток на уютном обеденном столе в алькове с видом на город, и мое дыхание замирает.

Черное шелковое платье, облегает изгибы ее тела. Ее волосы золотыми волнами падают по спине, а черная подводка и красная помада усиливают ее образ богини соблазна.

Я остаюсь в тени, вне досягаемости мерцающего света свечей. Воздух наполнен магией, превращая даже панораму города вокруг нас в фантастическое царство.

Мое сердце пропускает удар, когда Адалия останавливается, выпрямляет спину, ее грудь вздымается быстрее, а румянец начинает проступать на щеках. Она тоже это чувствует — это смертоносное притяжение между нами, и, похоже, уже не пытается ему сопротивляться. Мы просто смотрим друг на друга несколько долгих мгновений.

— Это ты все приготовила? — я медленно обвожу взглядом стол.

На столе жаркое — и я сомневаюсь, что оно веганское, — тушеные овощи, шампиньоны, пюре и какой-то изысканный салат. Несколько тарелок все еще накрыты, а в центре стола стоят две бутылки вина, красное и белое.

— Черт возьми, нет, — бросает она, прежде чем прочистить горло. — Но раз уж ты заставил меня провести день, тратя деньги на всякую роскошь, я подумала, почему бы не на ужин из мишленовского ресторана.

— Смотрю, ты разбираешься в винах.

— Совет сомелье.

Я обхожу ее, оставаясь в тени, чтобы свет свечей не освещал мое лицо, и придвигаю ее стул.

— Значит, ты передумала? — замечаю, как она разглаживает спину платья, шелк подчеркивает аппетитные изгибы ее задницы, прежде чем она садится.

— Передумала? — мягко переспрашивает она, голос дрожит. Она нервничает, явно не привыкла к таким ситуациям, и это приносит мне странное облегчение. Она настолько соблазнительна, что наверняка привлекала внимание множества богатых мужчин на Манхэттене, и уже должна была бы стать профи в таких играх. Но она выбрала быть собой, и я уважаю ее за это больше, чем она когда-либо узнает.

— Кажется, ты уже не так настроена ненавидеть меня, — замечаю я, возвращаясь на свою сторону стола. Отодвигаю стул ровно настолько, чтобы мое лицо оставалось в тени, и усаживаюсь.