От начальственного рыка мужиков словно ветром сдуло. Скоро они принялись неумело вязать стрельцов и оттаскивать их к стене ближайшего сарая.

Дёмин, убедившись, что вязки крепкие, а арестанты уже начали приходить в себя, отдал приказ:

– Товарищи офицеры, вы изучаете обстановку, а мы с Алексеем Михайловичем допросим воинов.

– Да какие они воины, – усмехнулся историк. – Дезертиры это. Так бежали, что и пищали свои, и бердыши побросали. Вон, на трёх воинов – одна сабля.

Удивительное дело, но французское слово «d' serteur» оказалось знакомым для беглых стрельцов. Они зашевелились, зафыркали. Чувствовалось, что тирада Свешникова зацепила их не на шутку.

– Вы, бояре, как вижу, боя-то Клушинского не нюхали, – с долей презрения фронтовика к «тыловым крысам» произнёс молодой стрелец. – Вона чистенькие какие.

– Мы-то не нюхали, – спокойно ответил Дёмин. – Только вижу, что ты, герой, так нюхнул, что аж пятки смазал.

– А попробовали бы сами, коли ляхов тьма, отовсюду пушки бьют! – со злобой проговорил второй, с заплывающим глазом. – А воеводы, суки, нас бросили. И немцы, христопродавцы, предали.

Свешников и Дёмин переглянулись. Пожалуй, на любой войне самое страшное – это паника. Стоит кому-нибудь заорать: «Генералы бросили, враги окружили!» – и всё, нет больше войска. А что русского воинства было в три раза больше, нежели польского, что наёмники были единственными, кто попытался хоть как-то сражаться, – об этом уже никто не помнит. И можно стрельцу хоть кол на голове тесать – всё равно будет стоять на своем.

– Ладно, что же мне с вами делать? – задумчиво изрёк Дёмин. – С поля боя бежали, у своих же, у русских, свинью украли. Как это называется? Мародёрством.

– Да это не мы! – в один голос заорали стрельцы. – Это Фимка Цыган решил – мол, всё равно у мужика ляхи свинью отымут, так уж лучше пусть нас покормит. Мы этому Онисиму за свинью четыре копейки дать хотели, а он упёрся – мол, меньше чем за шесть не отдам! А нам-то что делать? Мы, как из Клушина ушли, второй день не евши.

– Так получается, битва два дня назад была? – спросил Дёмин.

– Да не, битва уж с неделю как была, – сообщил молодой.

– Да ты не ври, и всего-то четыре дня, – перебил его пожилой. – Мы, как из боя сдрапанули, целый день по лесам шатались, а потом уж сюда зашли. Думали на Москву идти, да заплутались маленько.

– Ну и по деревням маненько прошлись, – грустно добавил молодой, за что получил тычок от соседа.

– Стало быть, сегодня не то восьмое, не то девятое июля, – сделал вывод Дёмин. – Всё сходится.

– А вы, бояре, кто будете? – вдруг поинтересовался один из стрельцов, хотя его в таком положении – битым да связанным – должно бы интересовать другое. Например, не прикажет ли неизвестный боярин прирезать его вместе с остальными? Ан нет, любопытен русский народ!

– А чего вдруг? – нахмурился Дёмин.

– Да вишь, вроде на русских похожи, да говор у вас другой. И слова у вас чудные. И платье чудное – и не русское вроде, а на наше похоже. И дерётесь вы так, что даже немцам не по силам. Хитро дерётесь. Вы ж нас впятером отхреначили и не поморщились.

– Да мы, друг мой, сербами будем, – сообщил ему Свешников. – Слышал про таких?

– А, сербы! – с пониманием протянул стрелец. – Видать не видал, врать не стану, но слышал. Раньше вроде бы мы с вами одним народом были, но разошлись, как с ляхами. Токмо ляхи все схизматиками стали, а вы веру дедовскую сберегли, хотя вас турки захватили. Вроде где-то у моря живёте, в горах.

Неожиданно стрелец с грустью посмотрел на «сербов» и сказал:

– Ничего, братки, мы же тоже когда-то под татарами были, но избыли иго-то ханское. И вы избудете. А ежели сами не смогёте, так мы завсегда подсобим. Ну, может, и не щас, но потом – так это точно.

Свешникову и Дёмину стало жаль и этого стрельца, и всех остальных. Ну вот поди ж ты!..

– Ежели мы вас развяжем да отпустим, безобразничать не станете? – поинтересовался Дёмин.

– Так мы бы давно домой ушли, на Москву! – радостно завопили стрельцы.

– Если бы не Фимка Цыган… – усмехнулся Свешников.

– Ну, да и мы хороши…

Дёмин махнул рукой. Разбираться и выяснять, отчего московские стрельцы четыре дня ползали по деревням, вместо того чтобы бодро чесать домой, на печку, желания не было. Ежели жив стрелецкий начальник – как он там, стрелецкий голова? – вот он пусть и разбирается.

– А чё вы к нам пришли, коли у вас там турок завёлся? – осмелел молодой стрелец, понявший, что убивать их сегодня не станут.

– А пришли мы, чтобы вам помочь. Сегодня мы вам помогаем, а завтра вы нам, – объяснил Свешников. – В Сербии турок много, не справимся с ними в одиночку. А вы, русские, тоже пока помочь не можете, так?

– Так, – закивали стрельцы.

– Воевода наш, Олеко Дундич, – кивнул Свешников на Дёмина. – Вместе с нами из Сербии к князю Михаилу ехал, да вишь, как вышло-то…

При упоминании Скопина-Шуйского стрельцы не сдержали слёз.

Глядя на такую картину, Дёмин со Свешниковым плюнули и начали разрезать веревки.

– В общем так, братья-славяне, – обратился «Олеко Дундич» к стрельцам, разминающим затёкшие руки. – Дуйте-ка вы в столицу, а там сами решите – как и что. Фимку своего заберите да похороните. Уж такая с ним незадача вышла.

– Да вот Фимку-то вы зря прибили, – хмуро обронил пожилой.

– А не надо было за пистоль хвататься, – слегка повысил голос историк. – Мы ж с вами как люди, а вы…

Фимку Цыгана и впрямь было жаль, но что уж теперь поделать? Ну, в утешение стрельцам, что сам дурак. Да и побили их не немцы и не свой брат-русич, а загадочные сербы. И уже вроде бы не так и обидно стало.

На том пути «сербов» и стрельцов разошлись. Москвичи пошли хоронить Фимку, а Дёмин и Свешников остались в ожидании.

– Алексей Михайлович, ты что сейчас нёс? – спросил Дёмин. – Какой я Олеко Дундич?

– Так, что-то мне в башку стукнуло, – вздохнул историк. – Мы же, когда под сербов хотели работать, начали легенду составлять, но так её и не склеили. А теперь что? Хочешь не хочешь, а придётся под сербов работать.

– Ну, это понятно, – с досадой сказал командир. – Так отчего Дундич какой-то? И кто он вообще такой? Знаю, улица есть имени Дундича, в районе Филёвского парка.

– Так я и сам о нём мало знаю, – пожал плечами Свешников. – Был такой герой Гражданской войны. Сам он из этих, из интернационалистов, которые из австровенгерской армии в плен в Первую мировую попали, а потом за большевиков сражались. Помнишь? Гашек там был, который про солдата Швейка написал, Юлиус Фучик, Матэ Залка. А Дундич воевал геройски, орден Красного знамени получил. Правда, погиб.

– Подожди, если он серб, то какого лешего в австрийской армии делал? Ведь Первая мировая война началась из-за Сербии. Принца Франца-Фердинанда убили, обвинили в этом Гаврилу Принципа, ну и так далее.

– Ну, сербы и в Хорватии жили, и в Боснии. Их в австрийскую армию брали. А Дундич, возможно, и вовсе хорват. А какая разница? Зато красиво – боярин Олеко Дундич.

Дёмин махнул рукой – а и впрямь, какая разница? Дундич так Дундич.

– Хорошо хоть не Сречко!

– А что такое? – заинтересовался историк.

– Да был у меня в далёком прошлом знакомый с таким именем. Не то серб, не то хорват, а может, и вовсе македонец. Уж и не помню сейчас. Но сам понимаешь, как наши его имя переиначивали.

– Понимаю, – кивнул Свешников. – Дундич, само собой, лучше звучит.

За разговорами не заметили, как собралась вся группа.

– С народом потолковали, однако ничего путного не узнали, – доложил Морошкин. – Талдычат, что была битва, а когда точно – не знают ни хрена. Не то неделю назад, не то больше. Даже числа сегодняшнего не знают. Один дедок сказал, что вроде бы вчера был день празднования иконы Тихвинской Божией матери.

– Всё сходится, – кивнул историк. – День Тихвинской иконы аккурат на девятое июля и выпадает, если по новому стилю. Стало быть, сегодня уже десятое июля.