© Дашко Д., Шалашов Е, Смирнов И., 2023

© ИК «Крылов», 2023

По окружавшей город стене били пушки. Каменные и чугунные ядра, врезаясь в ворота, вминали железную обивку в деревянные плахи, выворачивали щепу. Они превращали морёный дуб в мочало, а ударяясь в кладку, поднимали красную пыль, порошившую глаза усталым до онемения защитникам.

Не день и не два, не неделю даже, а многие месяцы польская армия обстреливала многострадальный Смоленск. Выстрелы – а к ним невозможно привыкнуть – грохотали в ушах и причиняли головную боль. Казалось, этому ужасу не будет конца.

Малые дети, отвыкшие спать по ночам, непрерывно кричали, а обезумевшие от горя матери не могли их утешить. Отцам было легче – они-то могли уйти на стены, чтобы не слышать надрывного плача и крика детей.

Андрей Беляницын – бывший посадский, а ныне, как и все прочие смоляне (те, кто пережил голод, весеницу[1] и ляшские пули) служилый человек – лежал на охапке прелой соломы в притворе храма Успения Пресвятой Богородицы и баюкал покалеченную руку.

Намедни вражеское ядро ударилось в стену, выбив из неё куски кирпича. Вот обломком парня и зацепило. Казалось бы – ну, рука, что тут такого? Не голова, чай, не грудь. А вот поди ж ты… Лежишь пластом, а коли пытаешься подняться, боль от руки перекидывается в голову, вяжет всё тело гнусной и липкой ломотой, начинает тошнить. Товарищи, видя, как мается парень, только вздохнули и оттащили его в храм, под догляд настоятеля и уцелевших лекарей.

Успенский собор уже давно превратился в огромный приют болящих, куда постоянно несли увечных стрельцов и раненных горожан. Здесь же обитали старики, женщины и дети, оставшиеся без крыши над головой. Таких бездомных с каждым днем становилось все больше.

Кто мог, тот ухаживал за ранеными и больными. Отец Сергий не успевал соборовать и причащать умирающих, а все больше раны перевязывал да вправлял кости. Молодые-то батюшки тоже на стенах, так уж, верно, никого из них и не осталось. Что ж… Господу можно помолиться и так, он добрый, он простит – а куда подевать смолян, оставшихся без крыши над головой?.. Всё, что могло сгореть, уже сгорело.

Беляницын лежал, пытаясь прислушиваться к гулу выстрелов, ещё на что-то надеясь. Может, пришлют откуда-нибудь войска да спасут Смоленск?!

Как не хотелось верить, что помощи не будет. Эх, был бы князь-боярин Скопин жив, уж он бы всем показал! Но юный князь давно уж упокоен в сырой земле, а без него и воевод-то на Москве не осталось. Не приведёт надёжа-государь дворян с острыми саблями да стрельцов с ружьями. Худо-бедно, двадцать месяцев бился Смоленск в полном окружении, теряя воинов, но перемалывая армию нацелившегося на Москву польского короля. И что же теперь?

Царь Василий в польском плену, от дворян московских – ни слуху ни духу. Кто почестнее, так тот давно в бою полёг, а у нечестных только одна мысль – кому бы угодить. Один лишь боярин Шеин остался. Так жив ли он?

Внезапно Беляницын встрепенулся, осознав, что гром пушечных орудий почему-то стих.

Странно… Андрей вскинул голову, вслушиваясь. Очень странно.

Первой мыслью было, что оглох – тишина ударила по ушам почти так же, как недавний грохот выстрелов.

Потом испуг прошёл: Андрей услышал, как неподалёку сопит девка, вчера получившая удар в живот каменным ядром («Ей же ещё замуж выходить! Как она, бедная, теперь рожать-то будет?»), а у стены бьётся в агонии пожилой стрелец, потерявший ногу. Тишина… Андрей услышал молитву, что шептал батюшка.

«Эх, благодать-то какая!» – выдохнул посадский, вытягивая ноги, но тут до него дошло.

Тишина. Тишина?! Откуда взялась тишина?

А это могло означать лишь одно – ляхи прорвались-таки в город и очень скоро будут здесь, в храме. И что тогда?

Ляхи и прежде особым миролюбием не отличались, а во время длительной осады так и вовсе ожесточились. Вряд ли даже раненых пощадят, что уж про остальных говорить. К тому же здесь бабы, девки, детвора, в конце концов… Что с ними станет?

– Эй, православные! Кто жив остался, вставайте, ляхи идут! – раздался чей-то негромкий голос, но внутри затихшего храма он показался громом небесным.

Посадский человек Ондрюшка остался бы лежать, но воин Андрей принялся подниматься. С трудом перевернувшись на живот, привстал на колени.

В голове зашумело. Перед глазами явилась пелена.

«Нешто ослабел настолько? Врёшь – не возьмёшь!»

– Погодь, – услышал Андрей женский голос.

Посадская девка, повернувшись на бок и привстав, срывала с себя платок.

– Дай-ка, руку-то твою примотаю.

Андрей вдруг вспомнил, что девку зовут Танькой, прежде она стояла на стене рядом с отцом, спихивала ляхов рогатиной. Отца вроде бы с месяц назад убило. А сам он, кабыть, даже заглядывался на неё.

От боли у девки на глазах выступили слёзы, но она сумела накинуть на шею парню платок и завязать концы, утверждая раненную руку у туловища. Вроде стало получше.

– Поцелуй, – попросила Танька.

Андрей, едва не упав, потянулся губами к потрескавшимся губам девки, слизнув с них солёную пыль. Опираясь на здоровую руку, ценой неимоверных усилий поднял измученное тело.

«Где же моя сабля-то была?» – подумалось вдруг.

Мысль как пришла, так и ушла. Верно, оружие осталось на стене, доставшись кому-то более удачливому, не подставившемуся под осколки или ядра. А не то, так и валяется где-нибудь, припорошённое битым кирпичом. Ищи-свищи теперь… Да и какая там сабля, если покалечена правая рука? Одно дело – сталкивать ляхов со стены, рубить их сверху, и совсем другое – схватиться в рукопашной с жолнером, который не в лавке торговал, а всю жизнь бился. Против настоящего воина он и с правой-то рукой, будь она здорова, не шибко силён, а уж левой – так нечего и думать. Убьют и не заметят.

Где-то был засапожный нож… Обнаружив его за голенищем, Андрей повеселел. Понимал, что толку от ножа мало, но всё лучше, чем с голыми руками. А с ним, глядишь, хоть в спину удастся кого пырнуть – и то польза!

Подкашливая, Беляницын заковылял к выходу, но был сбит с ног ворвавшимися внутрь храма голосящими бабами. Следом за жёнками в собор вбежали ратники, кинувшиеся закрывать двери.

– Ляхи!

Пока Андрей поднимался да обходил лежащих на полу, опоздал. Тяжёлые соборные врата закрылись прямо перед носом.

– Успели! – выдохнул один из мужиков, закладывавших засов в проушины.

– Надолго ли? – усмехнулся второй, не старый ещё стрелец, без шапки, в грязно-бордовом кафтане, из-под которого кое-где пробивался малиновый цвет.

И впрямь ненадолго. По воротам уже били чем-то тяжёлым – не то прикладами, не то обухами топоров. Ещё немного – и высадят. Церковные врата только кажутся серьёзной преградой.

– Ну чё, мужики, вздрогнем! – усмехнулся стрелец, отходя в сторону.

Взвешивая в руках бердыш, озабоченно сказал:

– Разошлись бы, что ли. Помашу ляхов напоследок.

К стрельцу с бердышом начал подтягиваться увечный народ – кто с окровавленной головой, кто, как Беляницын, с рукой на перевязи. Худо только, что почитай все оказались безоружными – всё, что было, уже отдали здоровым. Взамен брали кто что мог: тяжёлые подсвечники, обломки копий, костыли. Расталкивая мужиков, в первый ряд вышла тётка Сима – торговка, потерявшая за два года всю семью: мужа, детей, внуков. Ну, а кто не потерял близких?

Простоволосая, в изодранном сарафане, баба держала в руках невесть откуда взявшиеся навозные вилы.