Утром следующего дня Алексей получил ещё одно письмо. На этот раз конверт был из дорогой белой бумаги и подписан. Алексей посмотрел от кого письмо, и на сердце легла смиренная тяжесть. Разве что он ещё успел удивиться, как это новости дошли до него так быстро? Длилось это, пусть и тяжелое, но спокойствие, ровно до тех пор, пока он не прочитал письмо от отца Лизоньки — Михаила Игнатьевича.
«Подпоручик Петропавловский, прошу вас впредь не появляться в моём доме. Имею честь также вас уведомить, что о разговорах об объединения наших семейств не может быть и речи при всем уважении к вашей достостойнейшей фамилии. От всего сердца советую вам отдаться тому делу, которому вы с такой душой отданы, но не забывайте, что ваш долг как офицера быть отцом своим солдатам, и никем иным. За сим прощаюсь, дабы не отвлекать вас от общения с членами вашего семейства.
Генерал-майор, Михаил Белинский».
Письмо в ящик стола Алексей убрал, громко стукнув ящиком о заднюю стенку стола.
***
В три часа пополудни подпоручика Петропавловского и ефрейтора Иванова вызвали к начальству.
Глава 13. Плата
Павел навытяжку стоял перед штабс-капитаном и мысленно повторял все пункты устава, в которых описывалось, каким именно взглядом поедом есть начальство. Потому что иначе его и так всех раздражавшее лицо могло выдать истинные чувства, весьма отличавшиеся от того, что он усердствовал изобразить. Ещё и скула пульсировала. Случай полюбоваться на себя в зеркале Павлу так и не вышел, но он точно знал, что вид у него далёк от подобающего бравому и верноподданному солдату.
Штабс-капитан Зуритов смотрел в ничего не выражавшее, словно пустое, лицо ефрейтора и чувствовал, как в нём поднимается раздражение. Стоит тут, как ни в чём не бывало. Где, спрашивается, почтение во взгляде? Где чинопочитание? Ни капли раскаянья на лице. А это что такое на щеке? Зуритов подался вперёд так, что крепкая доска столешницы неудобно упёрлась ему в живот над ремнём. И это только увеличило его недовольство.
— Это что такое? Тебе мало того, что ты устроил, так ещё и в драки ввязываешься?
По правде, Павел был огорошен вызовом и сложившейся ситуацией. С тем, что его репутацию нельзя было испортить, он поспешил. Оказалось, что лишиться и той малости, что у него была, тоже можно. Недооценил он злые языки. Он упёр пустой взгляд тёмных глаз в офицера, а сам краем разглядывал чеченские шашки, висевшие на ковре. Шашки, судя по фигурному волчку, были поддельными — Павел про себя хмыкнул. Он сам предпочитал огнестрельное, но здесь хватило и его знаний. А вот ковёр ему понравился. Большой, с густым и очень тёплым на вид ворсом.
— Ты мне тут ещё упираться и молчать будешь? А ну — руки по швам! Да ты понимаешь, что тебя после всего этого ждёт? — Зуритов сделал паузу, чтоб набрать новую порцию воздуха. Ткань мундира на животе растянулась как на новом барабане. Из-под просветов бортов, державшихся из последних сил нитками пуговиц, словно вода в полынье выглядывала рубашка кумачового цвета.
— Сейчас же объяснись! Как так вышло, что о подпоручике ходят такие слухи?! Очерняют цвет нашего офицерства!
Подпоручик был молод, красив и строен, а самое главное — не имел никаких карточных долгов. Одним словом, личность была пренеприятнейшая. Отвратительная личность была. Но штабс-капитану Зуритову были чужды такие чёрные чувства как зависть и злорадство. Никто бы и подумать не мог, что в его мордастой и лысой голове скрывается что-то кроме искреннего желания пылающей души бросить свою жизнь на святой алтарь служения Отечеству.
В голове у Павла носились мысли не самого приличного содержания о том, что он обо всём этом думает, и к каким чертям и их бабушкам он желает отправиться начальству, но он только встал ровнее. Было бы что тут объяснять. Павел кашлянул и сказал как есть, немного выправив их предысторию.
— Пошли по девкам, ваше благородие. Ну и… попросили их разогреться погорячее, а что уж там сослуживцы додумали, не ведаю.
Узкие маленькие глаза Зуритова почти горели. Он внимательно внёс в свою записную книжечку в голове новые детали. Уж на что, но на память он никогда не жаловался. Тут гневить бога он не смел. Однако, ничто не помешало его ответу пылать праведным негодованием на попранную мораль.
— Погорячее, значит. По девкам, значит. А по уставу ты не хотел, туды-т твою растуды, дурья башка?! Да по тебе каторга плачет, вон рожа уже помечена. Мало тебе Петропавловского было? Эх, не зря говорят, бог шельму метит.
Почти незаметно под этим градом ругательств Павел переступил с ноги на ногу. В смысл слов он не вслушивался. Только позволил себе представить, как приятно будет увидеть это лицо с толстыми обвислыми щеками на мушке. Душеспасательно, он бы сказал.
— Готовь зад, ефрейтор Иванов. Да не к тому самому, — тут штабс-капитан усмехнулся. — Жаль тебя огорчать, но тебя ждёт только холодное дерево. Но ничего, пятьсот крепких палок быстро согреют.
Глаза Павла сузились, но он промолчал.
— Завтра в восемь — полтысячи шпицрутенов. Просьба не опаздывать, господин ефрейтор, — этот смешок вышел даже противнее предыдущего. — Свободен. Прочь, говорю! И благодари бога, если такой как ты ещё не погряз окончательно в скверне греха, что влез ты в это не один.
Павел козырнул, щёлкнул каблуками и вышел, храня безразличное выражение лица.
Несмотря на то, что лицо ничего не выражало, внутри его состояние спокойным назвать было нельзя. Скорее оглушённым. Будто прямо над ухом разорвался пороховой заряд, ударив звуковой волной в барабанную перепонку и тряхнув мягкие ткани мозга. В душе морозным узором по стеклу начала расползаться обречённость. Он застыл и смотрел, сам не знал сколько, невидящим взглядом в стену штаба, а потом пригладился и, словно смахнув этим жестом тяжёлые мысли, решил выкинуть все думы о случившемся до судного часа.
Трубка раскуривалась с достойной всякого уважения неспешностью, чтобы любому было видно, что это не какой-то там белорукий бездельник, а деловой человек. И курит он соответствующе — никуда не спеша. И руки у него совсем не белые, а жёлтые, с забившейся под ногти неистребимой махорочной пылью, как бы не ругала его за это жена. Полковник Яблонский закусил длинный, украшенный затейливой резьбой чубук и перевёл взгляд от бумаг на стоящего перед ним по стойке смирно подпоручика.
— Разочаровали вы меня, батенька. Разочаровали. Такой подающий надежды молодой человек, такой отец. Н-да. Уважаемая фигура, однако. И что я вижу?
Из-за простреленного колена стоять нога к ноге было сложно, одно колено то и дело норовило зайти на другое, но Алексей стоял. Он и подумать не мог, что их уловка могла привести к такому. Разумеется, он знал, что ходить в доходные дома солдатам запрещалось под угрозой наказаний, а для офицера к ним добавлялся позор. Офицер должен быть идеалом и образцом всеобщего равнения солдат, всем своим обликом подавать пример младшим сослуживцам, а не вести их к беспутству, пьянству и азарту. Но всё же, с учётом всего этого о случаях, чтобы кого вызывали за один тихий поход в увольнительную в доходный дом, Алексей не слышал. А Яблонский всё продолжал таким же усталым и бесцветным тоном, от которого стыда только прибавлялось. Лучше уж сразу сделал бы взыскание. Но к основной сути Яблонский так и не подобрался, так что всё указывало на то, что взыскание его только ожидает.
— И знаете ли вы, что бы мы должны с вами за такие поступки сделать? На каторгу, батенька, вас сослать, на каторгу. Не вам чета офицеры леса рубили. Так что и вам не возбраняется.
По спине Алексея пополз холод, ледяной тревогой вгрызаясь в мышцы, делая их деревянными и непослушными. Алексея не столько пугали открывшиеся перед ним перспективы по заготовке леса в сибирских губерниях, как то, каким позором это будет сопровождаться. А что скажет отец?.. От щёк отлила кровь.
Яблонский с силой затянулся и выпустил клуб дыма, который покрыл туманом всё пространство над столом.
