Annotation
Жизнь ефрейтора кавказского корпуса пришла в полную негодность с переводом в корпус столичного подпоручика.
о-капи, Крокрыс У
Глава 1. Перчатка
Глава 2. Пыж
Глава 3. Обрыв
Глава 4. Встреча
Глава 5. Сирень и пиявки
Глава 6. Белокурая Жози
Глава 7. Приличная книжка
Глава 8. Сугроб
Глава 9. Взятка
Глава 10. Чертежи
Глава 11. Колокольчики на стене
Глава 12. Слухи
Глава 13. Плата
Глава 14. Чувства
Глава 15. Яблоко от яблони
Глава 16. Ключи
Глава 17. Поиск
Глава 18. Незваные гости
Глава 19. Разные вещи
Глава 20. Письмо
Глава 21. Крупная рыба
Глава 22. Тени
Глава 23. Любимый сын
Глава 24. Лошадь
Глава 25. Брат
о-капи, Крокрыс У
Дураки и дороги
Глава 1. Перчатка
Всё началось с перчатки. Обычной лайковой перчатки, окрашенной в тёмный цвет и далеко не новой. Местами кожа потрескалась, а у большого пальца были заметны потёртости. Перчатка была велика руке, на которой сидела. Но это не помешало этой руке со всего маха отмерить тяжёлую пощёчину. Такую, что человек от удара покачнулся и отступил на шаг.
Или нет. Всё началось раньше. Когда одним чудесным майским вечером одуряюще пахло жасмином и сиренью. Дул ветерок, что по молве схож с сердцем красавицы. Солнце немилосердно жгло лучами, услужливо предоставляя прекрасный повод уединиться в беседке. Именно так и поступила пара влюблённых.
Бравый штабс-капитан Петропавловский молодецки поправлял усы и великодушно согласился погасить трубку ради своей прекрасной Томочки. Томочка, своим воспитанникам больше известная как Тамара Еруслановна, служила в доме гувернанткой. Девушка отличалась прекрасным французским прононсом, а также музицировала на фортепиано с удивительным чувством. А главное — она была хорошенькой. Разумеется, капитан, ещё тот любитель волочиться, не мог не заметить девушку. А после краткая цепь очевидных событий привела к совершенно недопустимому сидению наедине в беседке.
Капитан старательно, слишком старательно пытался скрыть свою недавнюю рану. И даже пышный белый бант на руке не мешал ему отрицать ничтожность телесных страданий. То ли дело душа! Которая изнывала от неземных мук и всё из-за того, что злая Томочка никак не соглашалась проявить к нему благосклонность. Томочка совершенно очаровательно покрывалась румянцем и напрасно строго выговаривала капитану о различии в их положении.
Но, пожалуй, придётся оставить капитана и гувернантку в их беседке с тихими разговорами, в которых напористость неизменно одолеет скромность и здравый смысл, и рассказать всё по порядку.
В 18хх году в N-ский пехотный полк кавказского корпуса перевёлся «фазан». Не то чтобы это было особой редкостью для их полка, что частенько принимал неугодных или навлекших на себя высочайший гнев офицеров, но этот случай выделялся. Подпоручик Петропавловский Алексей Кириллович, двадцати двух лет от роду, попросился сам. По официальной версии «грудью защищать Отечество, не щадя живота своего». Неофициальные версии разнились от слухов, что подпоручик успел подраться, за что и был без лишнего шума переведён, до шепотков, что генерал-лейтенант Петропавловский не против набрать симпатий влиятельных особ руками сына.
Внешний вид подпоручика полностью соответствовал столичным офицерам, приезжавшим в полк. Белые узкие брюки, сюртук по фигуре поверх белой рубашки, перчатки, опять же белые, совершенно нелепый в местных условиях кивер и тщательно вычищенные и блестящие эполеты и шарф. «Фазан» и есть. Немало таких птичек, ознакомившихся с обликом местных офицеров, ударялись в противоположном направлении и переделывались в «кавказцев». Иные отдавали баснословные деньги за настоящую гурду да кинжал Базалай. Но Петропавловский продолжал носить уставную саблю, не прельстившись оружием кавказских мастеров, и неизменно носил белое, неизвестно где и как изыскивая способы поддерживать его чистоту.
Часть таких юнцов искала славы, но после первого же боя стало очевидно, что это не про подпоручика. Он хоть и вырывался излишне вперёд, чем рисковал попасть под пули, и не снял выдававших в нём офицера эполет, делая себя первоначальной целью, людей не губил и приказу отступать последовал неукоснительно. Успел даже одёрнуть излишне ретивого прапорщика, вздумавшего пойти на «ура». А вместе с тем, он был скромен, к подвигам не рвался, перед начальством не заискивал, что не считалось грехом даже у самых отчаянных храбрецов и героев. Петропавловский был собран, рассудителен, так что не оставалось ничего кроме как признать, что в полк он перевёлся не за славой, что было удивительно.
Через пару месяцев службы подпоручик сошёлся со всеми пусть и не близко. Его любили за спокойный нрав и надёжность, хотя своим он так и не стал. Слишком отчуждённо держался. Даже на еженедельных ужинах у корпусного командира был тих, не пил и совсем не играл. Ещё одной отличительной чертой подпоручика помимо нелюбви к кутежам было то, что он чурался всех споров и любых ситуаций, могущих привести к дуэли. Трусом его назвать язык ни у кого не поворачивался, но недопонимания возникали.
Случилось как-то, что тот самый ретивый прапорщик Емеленко повздорил с поручиком другой роты. Поводом послужил загнутый уголок карты, а там слово за слово дошло и до оскорблений и даже взаимных пощёчин. Поручик быстро нашёл секундантов, а Емеленко, будучи тоже новеньким в полку, был поставлен в затруднительное положение и принуждён обратиться с предложением к Петропавловскому, к которому питал симпатию после первого боя. Но неожиданно для всех Петропавловский твёрдо отказался от подобной чести. К счастью, в том случае были принесены извинения и история окончилась мирно, но про подпоручика запомнили.
Лишь один человек в полку проклинал перевод Петропавловского. С его переводом спокойной жизни ефрейтора Иванова, право на которую было с трудом отстояно, пришёл конец. Ефрейтор Иванов, в метрике Аполлинарий Кириллович, представлялся всем исключительно Павлом, избегал разговоров о семье, а за прямо высказанные намёки о происхождении его собеседник рисковал не вернуться из дозора.
В первый же день своего перевода Петропавловский прилюдно подошёл к Иванову, (тот сощурился, ослепнув от блеска эполет на солнце) обнял его и сказал:
— Рад с тобой встретиться, старший брат.
В последующих двух месяцах не было и дня, когда бы Петропавловский не измысливал бы повода подойти к Иванову. На плацу и в казармах, на стрельбище и при манёврах, во время пополнения запасов дров и постройки зданий для военных нужд подпоручик Петропавловский всегда находил время обратиться к ефрейтору Иванову.
— Аполлинарий Кириллович, ты, наверное, утомился, давай подменю.
— Аполлинарий Кириллович, покажи рядовым пример стрельбы с положения лёжа.
— Аполлинарий Кириллович, ты мне срочно нужен, подойди.
— Аполлинарий Кириллович, окажешь честь отобедать вместе?
— Аполлинарий Кириллович…
— Аполлинарий Кириллович?
— Аполлинарий Кириллович!
Зубы у Иванова уже не просто скрипели, а начинали крошиться. Утихшие было нападки возобновились с новой силой. В их богом забытом месте слухи распространялись с удивительной скоростью. А уж такая новость, что ефрейтор Иванов оказался внебрачным сыном того самого Петропавловского, не могла пройти незамеченной. Ещё более удивительным всем казалось то, что законный сын и единственный наследник генерала зачем-то пытался сблизиться с Ивановым. И если подпоручик просто уходил от расспросов, ефрейтору так легко избегнуть неприятного внимания не получалось. Каждый считал своим долгом заметить, какое у него невероятное имя и невероятное родство. Закономерно, что однажды чаша терпения ефрейтора Иванова переполнилась.
