За время, которое платок летел до земли, можно было зажечь свечу, прихлопнуть муху, приветственно взмахнуть рукой.

За время, которое платок летел до земли, они успели сцепиться взглядами и спешно их разбить.

Как только платок коснулся земли, почти одновременно раздались два выстрела.

Недовольно каркая, взлетела потревоженная ворона. С сухим шелестом посыпались отломавшиеся ветки со старой лиственницы. Тяжело опустилось тело на землю. Кровь красиво блестела на жухлой траве. Подпоручик Петропавловский сидел, опустившись на одну ногу, вытянув другую с простреленным коленом в сторону, и с ужасом смотрел на качающегося брата, держащегося за сердце. Рука так и продолжала до побеления костяшек сжимать пистолет. Привычный к стрельбе на учениях и накрутивший себя до дёрганых нервов Алексей по сигналу выстрелил точно в центр корпуса, не успев осознать действия. И тут же лишь на миг позже ощутил, как колено взорвалось болью.

В голове Иванова успел мелькнуть интерес, решится ли Алексей стрелять, перед тем, как нечто тяжело ударило в грудь. Сердце больно кольнуло.

Алексей посмотрел на пистолет в своей руке. Отвращение липким клубком поднялось с нутра и заставило бросить оружие, из которого был совершён смертельный выстрел. Алексей швырнул красиво и дорого отделанный пистолет за спину и попытался встать на ногу. Удалось только немного приподняться на одном колене, вторая нога казалась чужеродной частью к тому же немилосердно болящей. Алексей зачерпнул губами солёного на вкус воздуха с примесью пороховой пыли. Попытался окликнуть, но из судорожно сжатого горла вырвался лишь сип вне человеческой слышимости.

Иванов посмотрел на барахтавшегося на земле Алексея. Отнял руку от груди, ожидая увидеть залитую кровью ладонь. Вместе этого на руке оказалась лишь пара красных пятнышек, серебряный обломок и грязь. Алексей смотрел на него, не отводя глаз:

— Брат! Ты живой?

Иванов бросил косой взгляд и далее не обращал внимания на него. Полез за пазуху и вытащил смятый медальон с засевшей в нём пулей. Единственная памятная вещь от матери. И единственная вещь, которой он по-настоящему дорожил. Ему подумалось, что Петропавловские способны разрушать, даже не подозревая об этом. Алексей, что пытался играть роль благородного рыцаря, а вероятно это у них в крови, разрушил последнее, что осталось от матери. Иванов растёр грудь. На сердце давило и, кажется, это были не только последствия выстрела.

Платок, давший сигнал, белоснежно сиял среди жёлтого, бурого и серого смешенья трав и кремнистой земли. Иванов нагнулся и поднял его. Бережно завернул покорёженный медальон в тонкий батист и убрал за пазуху. Перешагнул через ногу Алексея, старательно обошел натёкшую кровь. Остановился, словно что-то забыл. Алексей, смотревший на него, как на воскресшего Лазаря, встрепенулся, но вместо ожидаемых слов получил только пистолет, небрежно кинутый рядом. Иванов вскочил на лошадь и уехал, не сказав ни слова и не оглянувшись на неспособного встать Алексея.

Алексея прошиб озноб. Он ясно осознал, что с каждым покачиванием спины Иванова, каждым ударом копыт из него вытекает всё больше крови. Он пожертвовал кусок рубашки и, сдержав крик боли, кое-как перетянул рану. Словно то, что ещё недостаточно далеко отъехавший Иванов мог услышать и принять это за просьбу о помощи, унижало его. Собрал все вытащенные ранее из карманов вещи и сложил обратно. Подполз к дереву, к которому была привязана лошадь, держась как можно дальше от копыт. Лошадь настороженно храпнула и перебрала ногами, но на его счастье оказалась смирной. С помощью дерева он смог подняться и кое-как взгромоздиться на лошадь. Закусил губу от боли, когда пришлось перенести часть веса на раненую ногу.

Алексей полулежал на холке и шее лошади, трусившей в часть, и пытался отвлечься на придумывание подходящего объяснения для командования. Вместо этого рука никак не хотела забыть чувство, с которым в неё подался пистолет после выстрела, а в голове бесконечно крутилось, как ефрейтор Иванов качнулся под выстрелом, а потом неверяще смотрел на свою руку.

Глава 2. Пыж

Трубка упорно не желала раскуриваться. И дело было не в отсыревшем во влажном воздухе табаке или неопытности курильщика. Все внимание подпоручика оттягивало ноющее колено. Со всех сторон обложенное турундами и набитое пелотами, вымоченными в уксусе, оно немилосердно болело, лишая сна. Через него проходил безобразный подживающий шрам. Алексей отложил трубку, так и не сумев её раскурить, и наклонился, чтобы рассмотреть рану ближе. Аккуратно потрогал пальцем шов и задумался над тем, сколько ещё придётся лежать и удастся ли вообще ходить. Операцию он помнил слабо, кажется, его держало несколько рук, но он был благодарен, что ногу удалось сохранить. Если удалось сохранить.

Алексей потянулся за больничным халатом и накинул его на плечи. Согнул здоровую правую ногу, обхватил её руками и опустил подбородок. Задумался.

С дуэлью всё обошлось. Ему удалось добраться до части на лошади, но дойти до конюшни на своих ногах, чтобы никого не потревожить, он был не в состоянии. А потому доехал до самых дверей, где и привлёк внимание красным коленом на белоснежных штанах. Поднялась небольшая суматоха, но он сумел объясниться. Алексей подтянул халат со спины так, чтобы он заходил на голову и закрывал лицо. Подумать только. Ему, всегда порицавшему лжецов и нетерпевшему любого искажения правды, пришлось врать. И как! Совершенно бесстыжим образом, он смотрел в глаза своего полковника и очернял может не вполне невинных, но не имевших к его ране отношения людей. Щёки вспыхнули, стоило снова вспомнить, как сдержанный Яблонский принял его отчёт о желании совершить конную прогулку перед сном. Покачивая головой, он выслушал о том, как внезапно появились горцы и Петропавловскому пришлось отстреливаться и отступать от них. О перестрелке Алексей старался говорить как можно меньше, лишь обозначив её существование.

Полковник отложил бумаги и перо и сложил руки на столе перед собой:

— Перестрелка, значит. И как же вы были ранены, подпоручик?

Алексей отвёл глаза:

— Пуля чинов не разбирает, ваше благородие.

— Это ты верно говоришь, — крякнул полковник, — не разбирает. Но ты уж, наверняка, не оставил их без ответа? Сколько голов не вернутся домой?

— Ни одной, — совесть кольнула ещё сильнее.

— Ни одной, — протянул Яблонский. — Что же вы так, молодой человек, а заявили себя как бравого офицера.

Алексей не смотрел на полковника и с нетерпением ждал, когда допрос окончится:

— Подвёл, ваше благородие.

— Подвели вы меня, батенька, подвели, — Яблонский ещё раз посмотрел на наспех перевязанную ногу. И резко хлопнув по столу руками, подскочил:

— Значит так. Сказки свои ты мамзелям на балах рассказывать будешь. Какие горцы, да какие у них страшные кинжалы, да как ты от них лихо ускакал. Это если я тебя под суд не отправлю.

Алексей попытался встать, как только Яблонский поднялся из-за стола, но тот на него прикрикнул:

— Сиди! Дуэлянт несчастный.

Вспыхнув и перегорев, Яблонский продолжил спокойнее:

— Мне такое не нужно. Никаких дуэлей в моём полку. Высочайшим распоряжением было положено запретить, и не нам спорить с этим, — Яблонский окончательно успокоился и опустился за стол. Грустно подумал о том, что его мечтам о тихой старости и яблоневом саду возникла угроза.

— Кто второй участник?

Алексей только бледнел и молчал.

— Упираешься. Ну смотри, если я узнаю, что ещё один из моих офицеров лежит где раненый или того хуже убитый… — полковник недоговорил и внимательно посмотрел в лицо подпоручика. Алексей, казалось, побледнел ещё сильнее. Полковник не на шутку заволновался:

— Неужто и правда лежит?

— Нет, — кое-как выговорил Алексей.

Алексей на кровати забылся и попытался подогнуть вторую ногу и вскрикнул. Боль прошлась по всему телу, отголоском затронув руку. Он застыл, боясь даже глубоко вздохнуть. Запрокинул голову назад и уставился в беленый потолок. Боль казалась заслуженным наказанием за то, что он чуть не подвёл брата под виселицу. Даже спустя некоторое время воспоминание о том, как на него нашло осознание, не помутнело. Он тогда чуть не застонал прямо перед полковником от мысли о том, что фактически убил Иванова дважды. Когда принял вызов и когда выстрелил в сердце. И то, что тот остался невредимым, не его заслуга.