В тот день Слава большую часть времени проводил на балконе – курил. Лев переживал: не станет ли плохо с непривычки? Если, конечно, Слава не наврал ему насчёт «с сегодняшнего дня».

Сам он разрывался между гостиной и балконом, ходя по пятам за Славой и напоминая, что можно обжаловать решение, и что, в конце концов, не разлучили же их на всю жизнь – можно в любой момент видеться с Мики.

Слава слушал только первую часть предложения, вторую он и вовсе отбрасывал, считая бредовой.

- Смысл обжаловать? – спрашивал он, дымя уже пятой по счету сигаретой. – Новых обстоятельств не прибавится: я по-прежнему буду мужчиной, по-прежнему молодым, по-прежнему «одиноким».

- Тогда какие варианты? – устало спрашивал Лев.

- Не знаю. Умереть? – то ли в шутку, то ли всерьёз спрашивал Слава.

Лев решал, что это шутка, и мрачно просил:

- Не шути так.

Он даже думать боялся, до чего могла дойти ситуация, если бы вечером следующего дня не раздался звонок в дверь. Лев по-прежнему был непривычен к звонкам: особенно теперь, когда Слава жил с ним и сыграть «Кузнечика» на дверном звонке было попросту некому. Он вышел в коридор, посмотрел в глазок: в подъезде не горел свет, в темноте угадывался лишь невысокий силуэт. Протянув руку, силуэт ещё раз нажал на кнопку, и тогда, вслед за трезвоном, послышался вопросительный детский голос. Лев его тут же узнал: Мики…

Вернувшись в спальню, Лев мягко коснулся Славиного плеча: тот, замерев, лежал на кровати с книгой – что-то по судебным процессам, наспех купленное в переходе. Слава вопросительно оглянулся и Лев сказал:

- Открой дверь, там Мики.

Дважды повторять не пришлось. Слава подорвался, случайно уронил книгу на пол, обернулся, но поднимать не стал, влетел в коридор, едва не врезаясь в дверь, и завертел замки. Из темноты подъезда с радостным визгом выскочил Мики: набросился на измученного дядю, чуть не сбивая того с ног. Обхватив Славу вокруг пояса, мальчик прижался щекой к его животу и (Льву не показалось?) всхлипнул.

Слава осторожно убрал с пояса маленькие ручки, присел перед Мики на корточки и обнял малыша за плечи, прижимая к себе. Мики зарылся в Славину шею, а Слава – в его светлые вихры (как Лев и предполагал – чуть потемневшие за последние три года). Рядом, прямая, как статуя, стояла бабушка, на которую пока никто не обращал внимания – даже сам Лев, украдкой выглядывающий из спальни, о ней забыл.

Встреча Славы и Мики выглядела трогательной до странности: они виделись за несколько дней до суда, но тогда, на пороге, вцепились друг в друга, будто с последней встречи минуло несколько лет.

Оторвавшись от Мики, Слава, наконец, поднял взгляд на маму. Хмуро заметил:

- Вроде бы мы на сегодня не договаривались.

- Не договаривались, – согласилась она, не глядя на сына.

- Тогда зачем пришла?

Мама, поджав губы, сухо объяснила:

- Мики не хочет со мной жить.

Слава чуть отстранился от мальчика, вгляделся в его лицо. Только тогда и он, и Лев заметили, что у Мики красные, воспаленные глаза, опухшие от долгого плача.

- Он изводит меня второй день, - продолжила мама. – Просится к тебе.

Лев невольно улыбнулся и, хотя он видел Славу со спины, был уверен, что тот сделал то же самое.

- Я в рюкзак сложила самое необходимое, - она кивнула на рюкзак в виде Микки-мауса за спиной Мики. – За остальными вещами придёшь сам, я их таскать на себе не намерена.

- Хорошо, - растерянно отозвался Слава.

Он выпрямился, поднимаясь с корточек, и Мики тут же схватил его за руку, прижимаясь к Славиной ноге, будто стараясь спрятаться.

- А что с документами? – спросил Слава. – Что делать с постановлением суда?

- Будем обжаловать, - просто ответила мама.

- Вместе?

- А как ещё?

- И ты скажешь там, что передумала?

- Скажу, что мы передоговорились, что я старая, больная и не дружу с головой. Ну, всё то, что пытался объяснить про меня твой адвокат, – у неё дрогнули губы: то ли от желания улыбнуться, то ли от желания расплакаться.

Слава устало вздохнул:

- Мама… Ты всё так усложнила.

Перед тем, как уйти, она оставила ряд «ценных» советов и распоряжений: как Мики нужно укладывать спать, что читать перед сном, во сколько разбудить, что дать на завтрак… В общем, всё то, что Слава и так знал, но он позволил маме почувствовать себя самой мудрой, самой правильной, самой разбирающейся. Почувствовать себя нужной.

Уходя, она будто бы хотела чмокнуть Мики на прощание, но почему-то, отказав себе в этом жесте, только махнула рукой и сразу шагнула за порог. Тогда Мики, отпустив Славину руку, неожиданно выскочил в подъезд за бабушкой и закричал:

- Ба! Стой! Подожди!

Лев внутренне взмолился: только не это! Неужели он сейчас скажет, что хочет жить с ней, что передумал? А потом передумает ещё раз. И ещё раз. И так до бесконечности, ведь ему всего четыре года – что он понимает? Не зря в суде мнения таких малышей не спрашивают.

Но Мики, поймав бабушку на середине лестничной клетки, пообещал ей:

- Я приду завтра в гости. И послезавтра. И каждый день. Можно каждый день?

- Можно, можно, - она шептала в ответ, но в гулком подъезде тихий голос был отчетливо слышен.

Потом она сказала:

- Ну всё, иди домой.

И маленькие кроссовки застучали вверх по лестнице.

Когда Мики снова шагнул в квартиру, Лев быстро скрылся за дверью спальни, отгораживая себя от неизбежно наступающей новой жизни. В тот момент, когда Мики пришёл домой, Лев почувствовал, как дом перестал быть домом.

Он долго не мог уснуть: мысленно репетировал, что скажет утром. Казалось, он продумал сценарий до мелочей: как запустится процесс усыновления, к Славе будет пристальное внимание органов опеки, с Мики опять начнутся беседы, и как будет выглядеть со стороны, если мальчик проговорится, что Слава живёт не один, а с каким-то другим мужчиной, с которым они спят в одной кровати? А эти внезапные визиты после, когда всё закончится? Лев читал о них: в первый год сотрудники опеки могут нагрянуть вообще без предупреждения – и одним визитом точно не обойдется. Поэтому так нельзя: ему нельзя здесь жить.

Он старался не признаваться даже себе, что дело было не только в этом. Не то чтобы он был против Мики, но он… Он всего этого не хотел. Он никогда не видел себя отцом. Только, может быть, один раз: когда Катя беспокоилась, что беременна от Юры, а Лев воображал, что, если это правда так, то он предложит ей пожениться и они будут воспитывать этого ребёнка вдвоём – мальчика, он почему-то представлял мальчика – и у него, этого мальчика, будут Юрины глаза или что-нибудь ещё Юрино (лишь бы не наркотическая зависимость) и он будет смотреть на него и вспоминать первую любовь, и таким образом он как будто навсегда свяжет с ним свою жизнь. Но это была блажь, глупая фантазия, которая рассеялась, как дым, едва Катя сказала, что опасения не подтвердились.

С Мики совершенно другая история. Он – чужой ребёнок. Он даже не Славин сын, он сын какого-то хоккеиста, который срывает цветы с городских клумб (или врёт, что срывает) и бросает своего ребёнка под предлогом: «Это не мой ребёнок». Он бы тешил себя мыслью, что Мики всё равно связан со Славой тесным родством (ага, таким тесным, что это родство даже не учитывается юридически), но они друг на друга совершенно не похожи. Мики не смотрит, как Слава, не улыбается, как Слава, Мики ничего не делает, как Слава. Он светло-русый, бледнокожий, кареглазый, но даже эти карие глаза не похожи на карие глаза Славы: у Славы они тёмные, как вишни, а у Мики светлые, ближе к желтым. Он даже не очень похож на Юлю! Наверное, если бы Лев всё-таки встретился с Игорем, он бы заметил именно это сходство: со сбежавшим папочкой, которого так ненавидел Слава, и которого сам Лев тоже начинал недолюбливать – просто потому, что функции Игоря ни с того ни с сего начали валиться на него.

В общем, что он мог почувствовать к чужому ребёнку, вызывающему ассоциации с неприятным типом? Наверное, ничего хорошего.