Литмир - Электронная Библиотека

Кама, Грифель, Вальтер, Пакля – все они когда-то делили песочницу с Лёвой и носили нормальные, человеческие имена, а теперь из людей превратились в погоняла, в скинхедов с битами в перевязанных руках. Первое время Лёва ещё помнил, как их зовут на самом деле: Грифель – это, кажется, Гриша, а Вальтер – Валя, с Камой и Паклей – сложнее, они старше, попали в это болото раньше остальных, и Лёва не знал их другими.

Юра превратился в Шеву через год после взрыва в ванной комнате. Почему именно Шева – Лёва пропустил, в тот период они гораздо реже общались. Лёва бестолково шатался за ним по школе, почти умоляя сходить в кино, или погулять, или пострелять в тире, или, чёрт с ней, ещё раз подорвать ванную, но Шеву его компания только раздражала.

- Чего ты привязался? – сквозь зубы цедил Шева, стараясь идти по школьному коридору сильно впереди Лёвы.

Опешив, он отвечал:

- Я думал, мы лучшие друзья. Да куда ты так несешься? Юра…

Резко остановившись, Шева повернулся к Лёве и почти прокричал:

- Я не Юра! Я – Шева! Не зови меня Юрой больше никогда.

Так это и случилось: теперь он был с ними, а не с ним. Лёва стал его утомлять: начал казаться слишком хорошим, слишком послушным, слишком правильным. Скучным. Со скинами можно было нюхать клей, шататься по городу с битой или монтировкой, а с Лёвой – ну, ничего веселее взрыва они никогда не делали. Осознав, что такой, как есть, он не нужен, что Шева не променяет своих новых друзей на него, Лёва решил стать таким, «как надо». Одним из них.

Но слияние с компанией было только внешним. Лёва попросил отца купить ему армейские ботинки в военторге, чём привёл папу в сладостный восторг – наконец-то сын возмужал и начал интересоваться военной тематикой! Может, так и до охоты скоро дойдёт.

Конечно, дорожка, на которую ступил Лёва, вела отнюдь не к охоте и даже не к армии. Лёва закатывал над ботинками синие джинсы, заправлял за пояс тёмную футболку, надевал бомбер с красной подкладкой и становился одним из них. Скинхедом.

Так он становился похож на них снаружи, но не внутри. И парни, конечно, это чувствовали.

Развалившись в подвале на старых креслах и подушках, притащенных с помойки, Кама спрашивал, лениво выпуская табачный дым в потолок:

- Котик, а ты у нас случайно не позер?

Лёва сразу и не понял, что он к нему обращается. Что ещё за «котик»?

Надеясь увести от темы, он и зацепился за это слово:

- С чего это я «котик»?

- Ну, надо же тебе какое-нибудь погоняло придумать, - пожал плечами Кама. – А ты – Лев. Кошачье.

Вальтер хихикнул из своего угла:

- Котики гуляют сами по себе.

Кама поддержал:

- Да. Прямо как ты, Лев.

Он смотрел на него, с подозрением прищурив раскосые глаза (такие раскосые, что Лёва порой удивлялся: откуда в Каме этот национализм «за русских» и против самого себя?). Медленно подойдя к нему, Лёва осторожно вытянул недокуренную сигарету из смуглых пальцев и затушил её об стену рядом с головой Камы. Бросив окурок ему под ноги, он веско произнёс: - Я не «котик», - и, отходя, добавил: - Кури на улице, здесь плохая вентиляция.

Парни проследили за этим движением с сигаретой затаив дыхание. И ждали: как Кама отреагирует?

Никто не смел указывать Каме: он был главным, за «старшего». Лет ему было шестнадцать или семнадцать – больше, чем остальным. И когда Кама, такой вальяжный и взрослый, поднял бычок и швырнул его в приоткрытую форточку, а затем сел обратно, вытаскивая из пачки следующую сигарету, кто-то удивлённо присвистнул. Спустил с рук.

Конечно, Кама продолжил курить в подвале, но больше никто не называл Лёву ни «котиком», ни позером. Так он и остался в компании единственный без клички – просто Лёва.

Для Шевы это значило много: Лёва переплюнул самого Каму в его глазах! Парни переговаривались между собой: когда Каму загребут в тюрягу, на его место придёт Лёва.

А загрести было за что. «Скинхеды» – оно само по себе звучало хреново, а в случае подвальной компании так вообще – одно название. Обычные беспризорники, гопники и наркоманы – в лучшем случае повторяли стиль одежды, а некоторые и этого не делали. Никакой идеологии ребята не придерживались и четких политических взглядов не имели (для половины из них слова «идеология» и «политические взгляды» были труднопроизносимыми в принципе). Парни усвоили всего несколько правил: они грабят стариков, женщин, «чурок» и «пидорасов». Одних – потому что слабые, других – потому что нужно ненавидеть («Так принято у настоящих скинхедов» - объяснял Кама). Лёва ничего не знал про «настоящих скинхедов», но чувствовал, что и Кама про них ничего не знает.

Кама относился к Лёве с завистливым уважением: у него, у Камы, были какие-то комплексы насчёт своей смуглой внешности с азиатскими чертами, и он с нескрываемым восхищением называл Лёву «образцом чистой расы».

- Это нордическая раса, - объяснял Кама остальным, демонстрируя Льва как учебный макет. – Белая кожа, светлые волосы, голубые глаза… Твои родители немцы?

- Не уверен, - нехотя отвечал Лёва.

- Ты что, точно не знаешь?

- Да мне как-то плевать.

- Плевать на свою национальность? – уточнил Кама с предосудительной усмешкой.

Лёва пожал плечами:

- Ну, конечно, не так сильно, как тебе – на свою.

Парни заулюлюкали, демонстрируя то ли возмущение, то ли одобрение. Скорее – первое. В компании его не особо жаловали.

Однажды, бесшумно войдя в подвал, Лёва услышал, как Вальтер спрашивает Каму:

- Почему ты его просто не выгонишь? Он же нихрена не делает, никуда с нами не ходит.

Кама ответил очень легко:

- Потому что он умный. Больше здесь никто этим похвастаться не может.

Лёва растерянно подумал: не шибко-то он умный, раз бегает за таким тупицей.

Лёва знал Шеву с самого рождения и мог заверить наверняка: ума парню всегда недоставало. Он был генератором самых дурацких и опасных идей, последствия которых не мог просчитать (а Лёва мог, но всё равно поддерживал эти идеи, потому что это было важным для Шевы). Сотни раз Лёва прокручивал в голове тот день, когда они взорвали ванную – тот день, когда он впервые ощутил это пугающее влечение к нему, и никак не мог понять: откуда оно взялось? Иногда ему казалось, что оно появилось гораздо раньше, может быть, еще в начальной школе, когда Лёва, сидя за одной партой с Шевой, десятки раз «случайно» касался его колена своим, а может, и того раньше, в детском саду, в песочнице, когда Саша Громов насыпал Шеве песок за шиворот, а Лёва в отместку отлупил того лопаткой. Может, всё это, скопившись внутри него, привело к тому дню, когда они жались друг к другу за комодом, и Лёва сладко дрожал от этих ощущений.

Теперь, вернув себе дружбу с Шевой, Лёва решил во что бы то ни стало вернуть и самого Шеву – обратно к нормальной жизни с ясным сознанием. Но Шева был не критичен: он не хотел ничего слушать о том, что «бить и грабить людей – нехорошо», ну а фразу: «У этой компании сомнительные моральные ценности» Шева вообще не понял.

Тогда Лёва стал разбираться с проблемой не словами, а делами. Утром, спустившись в подвал раньше остальных, он взял с полки мешок с клеем (и ещё несколько запасных тюбиков из старого фанерного ящика) и выкинул это добро в ближайшую мусорку. Шева, не обнаружив клей на месте, закатил настоящую истерику – Лёва даже подумал сначала, что он прикалывается, специально себя накручивает: ну, не может же нормальный человек так истерить из-за клея?

А Шева плакал, орал до визга, до хрипоты, до потери голоса, у него вздувались вены на шее и лопались сосуды в глазах, и он всё равно продолжал орать, уже бесшумно, бил ногами и руками по стенам, и требовал, чтобы Лёва вернул ему клей. Когда требования не сработали, он начал умолять, унижаться, падать на колени, и жарким шепотом (голос-то сорван) повторял: - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Скажи, куда ты его дел? Умоляю, умоляю, я сделаю всё, что ты захочешь, что угодно!

2
{"b":"936230","o":1}