Лёва чувствовал себя стыдливо и унизительно – так, будто ему приходилось ползать на коленях, и он, пятясь от Шевы, сдавленно просил:

- Прекрати, пожалуйста. Встань.

Заливаясь злыми слезами, Шева не унимался:

- Ну, хочешь, я отсосу тебе или хер дам потрогать, ты же голубой!

Лёва так опешил, что чуть было не спросил: «Откуда ты знаешь?». Но истерика Шевы сделала новый виток:

- Ты, наверное, поэтому его и забрал, хочешь меня шантажировать, хочешь, чтобы я делал тебе всякие мерзости за клей, ну давай, я их сделаю, говори, что тебе нуж…

- Заткнись, - холодно оборвал его Лёва.

И, в отличие от всех предыдущих просьб, эта – сработала. Шева резко замолчал.

- Я его выкинул.

- Куда? – одними губами спросил Шева.

- В мусорку.

Шева начал вставать с колен.

- Вот здесь? Во дворе?

Лёва растерялся:

- Ты… Ты собираешься рыться в ней?

Шева, ничего не ответив, поднялся и, пошатываясь, на дрожащих ногах направился к двери.

Лёва понял: это война. Первый бой он проиграл.

- Ладно, подожди.

Шева обернулся.

- У меня дома есть клей, - негромко произнес Лёва. – Я тебе принесу.

Пелагея читала по слогам:

- Я лю-бо-вал-ся им, я дер-жал его в сво-их объ-я-ти-ях, я за-бы-вал се-бя ра-ди его кра-со-ты…

Слова она произносила нарочито «правильно», как по написанному, если «его», то обязательно выделялся «гэ», если «любовался», то делала акцент на букве «о» в середине.

- Ка-ко-е бла-жен-с-тво за-бы-вать се-бя ра-ди дру-гих…

В комнате стоял полумрак, только настольная лампа тускло горела над книжкой. Сестра сидела за письменным столом, склонив голову над текстом, и водила указательным пальцем под каждым словом.

Лёва рывком поднялся с кровати, прошёл к столу.

- Что это за книжка? – спросил он, выдёргивая из рук сестры хрестоматию за второй класс.

Пролистав две страницы назад, он увидел заголовок: «Г.Х.Андерсен. Чайник».

- Понятно, - буркнул Лёва, возвращая Пелагее книгу.

Он шагнул обратно, к своей кровати, и сел на клетчатое покрывало. В последнее время ему во всём мерещились знаки: будто все книги и фильмы про Шеву.

В коридоре послышался шум: захлопали дверцы антресолей, кто-то нервно выдвигал и задвигал обратно ящики комода. Впрочем, ясно было – кто.

- Опять ты в моих вещах порядок наводишь! – из-за двери голос отца звучал приглушенно и будто бы не так злобно, как обычно.

Мама едва слышно оправдывалась:

- Да я вообще не лезу в твои вещи…

- Всегда тут лежали два тюбика, теперь ни одного!

- Я ничего не брала.

Лёва внутренне сжался, вцепившись руками в покрывало.

- А кто их тогда взял!.. Лев, иди сюда!

Пелагея, вздрогнув, перестала читать. Лёва поднялся с кровати и медленно пошёл к двери – всё это время сестра не сводила с него больших напуганных глаз. Прежде чем выйти в коридор, он с вымученной бодростью подмигнул девочке.

- Где клей? – резко спросил отец, едва Лёва оказался перед ним.

- Я не брал, - ответил он, и удивился, как пискляво это прозвучало.

Ему стало противно от самого себя: какой он жалкий рядом с отцом, совсем не такой, как перед парнями в подвале.

Папа долго смотрел ему в глаза: радужка – небесно-голубая, как у самого Лёвы, и вообще, он весь – будто бы и есть Лёва, только на двадцать лет старше. Раньше мальчик этого не замечал.

Лёва не выдержал – отвёл взгляд первым.

- Значит, и до этого докатился, выкормыш, - стекленея взглядом произнёс отец.

«Выкормыш» – так он называл его с детства. Сыном, ребёнком, да хотя бы отпрыском – нет, никогда. И Пелагею приобщал к этому слову, когда ругался с матерью: «Опять твои выкормыши бардак устроили!».

- Папа, я не…

Не слушая его, отец вкрадчиво проговорил, указывая на выдвижной ящик комода:

- Здесь лежали два тюбика. Сейчас нет ни одного. Я их не брал. Мать их не брала. Где они?

Лёва, переглатывая, попятился назад.

- Я-я-ясно, - протянул отец и, сделав два шага в сторону – к кладовке.

Распахнул полированные дверцы, зашарил рукой внутри. Лёва прикрыл глаза, вспоминая: на левой стенке кладовки три крючка – на двух из них висят охотничьи ружья, на третьем – резиновый прутик, обтянутый кожей. Жокеи бьют такими лошадей. Отец – Лёву.

- Иди в комнату и снимай футболку, - с ленцой в голосе приказал отец.

- Папа…

- Я кому сказал! – гаркнул он, и у Лёвы заложило уши – больше от страха, чем от крика.

Лёва шагнул назад, в их с сестрой спальню, и негромко попросил Пелагею:

- Выйди.

Сестра, помедлив, осторожно спустилась со стула. Проходя мимо Лёвы, она дотронулась до его руки своей маленькой ладошкой. Потом вышла.

И зашёл отец.

Лёва стянул через голову домашнюю футболку с облупившейся желто-оранжевой надписью «Jumanji». Вопросительно глянул на отца.

- Спиной, сам не знаешь, что ли… - бросил тот.

Лёва повернулся лицом к стене и, зажмурившись, приготовился к четырнадцати ударам. Четырнадцать – как четырнадцать лет.

Раньше он сильно плакал – особенно пока был дошкольником. Отец тогда бил толстым ремнем с тяжёлой пряжкой (остался после службы на флоте) и Лёва кусался, пинался и дрался, защищая себя. И орал, конечно. Но чем больше орал, тем сильнее доставалось, и, в конце концов, Лёва научился терпеть побои молча. Плакал уже потом, когда отец уходил, оставляя его в комнате одного.

А теперь, в четырнадцать, он уже совсем не плакал. Никогда.

На двенадцатом счёте Лёва не выдержал. Он резко отпрянул в сторону и тринадцатый удар пришёлся по стене, повредив жгучим концом прутика светлые обои.

Раньше, чем отец успеет рассвирепеть ещё больше, Лёва закричал:

- Я не нюхал твой дурацкий клей! Это нечестно!

- А куда ты его тогда дел?!

- Я… У меня… Друзья попросили!

- Ты снюхал, друзья снюхали, какая разница?! – орал отец. – Вошкаешься с какими-то уголовниками! И сам такой же становишься!

- Да они не для этого!

- А для чего? Обувь подклеить? Два тюбика клея!

Лёва понял, как слабы его аргументы и замолчал, стыдливо спрятав взгляд. Он думал, что отец продолжит это бичевание кнутом, отвесит оставшиеся два удара, но вместо этого он, уходя, вломил сыну затрещину – аж в голове зазвенело.

Когда отец вышел за дверь, тихонько, на цыпочках, вернулась Пелагея. Она прошла мимо Лёвы к письменному столу и, снова открыв хрестоматию, начала читать там же, где остановилась в прошлый раз:

- А цве-ток да-же не ска-зал мне спа-си-бо, он и не ду-мал о-бо мне…

Утром они с Шевой пересеклись по дороге в школу. Впервые Лёва не стал ждать его (в очередной раз проспавшего) и побрёл к парковой аллее один. Школа находилась как раз через парк: пять минут, и ты на уроке.

На пешеходном переходе, пока Лёва ждал «зеленый», Шева нагнал его. Было видно, как хотел возмутиться, но, вглядевшись в Лёвино лицо, передумал. Спросил, показывая на свою щеку:

- Чё это у тебя тут?

- Отец врезал.

- А-а-а, – легкомысленно протянул Шева. – Как обычно.

Лёва смерил его сердитым взглядом. «Красный» переключился на «зеленый» и они одновременно шагнули на зебру.

- Вообще-то это из-за тебя, - оповестил Лёва как бы между делом.

- А я тут причём?

- Из-за клея. Он подумал, что я его нюхаю.

Шева пожал плечами:

- Сам виноват. Не надо было выкидывать.

От возмущения Лёва затормозил перед школьным крыльцом. Шева, не заметив этого, взметнулся по ступенькам вверх, и уже потом обернулся на Лёву. Тот стоял внизу, не двигаясь.

- Я… Я вообще-то помочь пытался.

- А я просил мне помогать? – хмыкнул Шева.

Лёва не сразу нашёлся, что и сказать. Неспешно поднявшись по ступенькам, он поравнялся с Шевой и, стараясь скрыть обиду в голосе, проговорил:

- Я мог бы сказать ему, что ты токсикоман, а он бы рассказал твоему отцу, и… И ничего бы не было!