История Льва

Лёва и Шева [1-3]

Лёва не знает, когда это началось.

Может быть, когда они подорвали ванную. Кажется, в двенадцать лет.

Тогда Шева прочитал учебник по ядерной физике – дома такой лежал под ножкой стола (чтобы не шатался). Мягкий переплёт – удобно.

Он прочитал две страницы, вдохновился и решил, что срочно необходимо соорудить бомбу. Сказал Лёве, что хочет быть как Роберт Оппенгеймер.

- Это создатель атомной бомбы, - пояснил Шева, взахлёб пересказывая первую главу учебника.

- Так он, наверное, умный был, - заметил Лёва.

- А я чё?

- А ты – тупой.

Шева больно стукнул его кулаком в плечо, но верить в себя не перестал.

Через несколько дней он спустился к Лёве (Шева жил на четвертом этаже, а Лёва – на третьем), и с гордым видом протянул в руках коричневый баллончик. На баллончике надпись: «Полироль для мебели».

- Это что? – уточнил Лёва.

- Бомба.

- Это не бомба.

- Но, если бросить в огонь, будет бомба. Видишь, тут написано: «Взр… взыв…»

- Взрывоопасно.

- Ага.

- Но это не ты изобрёл.

Шева уязвлённо посмотрел на Лёву.

- Если кинуть в огонь, взорвётся, как бомба, - ответил он. – Нужно развести костёр.

Лёва, присев на одно колено, принялся натягивать синие кеды с тремя полосками по бокам. Шева удивился:

- Ты куда?

- На улицу, костёр разводить.

- Не, там баба Шура гоняет.

Лёва отбросил шнурки в стороны.

- Что тогда?

- Давай разведём костёр в ванне.

- Чего-о-о?

- В ванне, - повторил Шева с таким видом, будто это хорошая идея. – У тебя подходящая.

Когда человек заявляет, что хочет подорвать твою ванную комнату, а ты, зная, что вечером тебя за это убьют родители, разрешаешь – как это называется? Наверное, любовь.

Но Лёва ещё об этом не знал.

Ему хотелось порадовать Шеву. Почувствовать себя нужным. Сделать для него что-то значимое. Что поделать, если значимое для Шевы – это взрыв газового баллончика?

- Ладно, давай, - кивнул Лёва.

Костёр выложили на дне ванны: натаскали сухих веток со двора, между ними проложили куски бумаги. Хорошо, что ванна была старая, чугунная, с облезшим покрытием – Лёва надеялся, что это как-то скроет следы копоти и гари. Шева чиркнул спичкой, поджёг газетную вырезку с заголовком «Штурм в Белом доме» и пламя от неё передалось на соседние ветки. Они аккуратно опустили полироль в огонь и Шева, открыв рот от восторга, прильнул щекой к чугуну, в ожидании взрыва.

Лёва потянул его за руку:

- Пошли, пока башку не снесло.

- А чё, снесёт? – радостно уточнил Шева.

- Скорее всего.

Дверь в ванную оставили открытой, а за происходящим наблюдали с другого конца коридора – он был длинный и упирался в совмещенный санузел. Мальчики затаились за комодом с обувью и ждали, почти не дыша. Ничего не происходило. Минуту, другую, третью, пятую. Потом Шева не выдержал и поднялся на ноги.

- Чё так долго? – возмутился он, навострившись к ванной.

Лёва услышал, как что-то щёлкнуло. Раньше, чем он успел сообразить, что это за звук, он схватил Шеву за руку и дернул обратно, вынуждая сесть. Шева был мелкого роста, легкий как пушинка, и в два счёта подчинился этому действию, снова хлопаясь на колени рядом с Лёвой. Тогда и прогремел взрыв.

Лёва заметил, как баллончик подбросило к потолку, искры взметнулись вверх, резко окрашивая белую известковую штукатурку в черный. Ванна с жалобным стоном треснула на середине. Сизый разъедающий дым повалил в коридор, и Лёва хотел подняться, чтобы открыть окна, но обнаружил, что в порыве страха схватил Шеву и прижал к своей груди. Тот так и сидел, прислонив голову к Лёвиному плечу.

«Может, хрен с ними, с этими окнами?» – блаженно подумал Лёва.

Только когда Шева закашлялся он, опомнившись, мягко отстранился и пошёл по всем комнатам – распахивать рамы.

Два часа спустя, когда вернулись родители, когда мама кричала, что он уголовник, когда отец, в наказание, двенадцать раз («Двенадцать – это потому что тебе сейчас двенадцать») отстегал его по спине, Лёва думал: «Это того стоило». Те секунды, когда они сидели у комода, прижавшись друг к другу, стоили всего, что случилось после.

Так это и началось.

А продолжилось не очень хорошо.

Спустя два года, прислонившись плечом к стенке полуразрушенного флигеля, Лёва наблюдал, как Шева, с битой наперевес, несётся к нему через заросли пришкольного сада.

Поблизости уже не было никакой школы – когда-то была, вроде ещё до войны, а во время блокады в здание попала бомба. Его снесли, но флигель с полуподвальным помещением остался – его мигом забрала под свои нужды местная, как любила повторять Лёвина мама, шпана. Она ж не знала, что он тоже – «шпана».

Шева, добежав до Лёвы, свистяще задыхаясь затараторил:

- Быстрее, быстрее, пошли вниз!

Лёва пошёл, недовольно уточняя:

- Чё опять случилось?

- Мы сарай грабанули.

- Какой сарай? Где?

Они прокрутили ключом в массивном навесном замке и скрылись за дверью. Внутри пахло пылью, сыростью и почему-то типографской краской. Обернувшись, Лёва увидел на стене свеженький плакат с «Бивисом и Баттхедом» – наверное, Вальтер распечатал, он любил такое.

- Сарай Митрича, - продолжил Шева, отдышавшись. – А он заметил и начал солью стрелять.

- А где Кама и Грифель?

- Не знаю, они в другую сторону побежали, а я сразу к тебе, я же знал, что ты тут.

Прислонив биту к стене, Шева поднял с пола пластиковую бутылку с водой (Лёва мельком отметил, что она валяется там уже не одну неделю) и начал жадно пить из горла. У него стало совсем худое вытянутое лицо, впалые квадратные глазницы, а пальцы – тонкие и длинные, как у пианиста. Больше всего Лёве нравилось смотреть, как Шева запускает пальцами в отросшие спутанные космы, смахивая потемневшие пряди с лица. Иногда Лёва представлял, как проделывает это с его волосами самостоятельно – своей рукой. Думать об этом было приятно и странно.

Вот и сейчас, отбросив бутылку с водой, он повторил этот жест с волосами, и у Лёвы на секунду спёрло дыхание. Но эта очарованность быстро испарилась: сразу же, как Шева потянулся к верхней полке, прибитой возле двери – там лежал целлофановый пакет и тюбик клея.

- Может, не будешь сейчас? – с надеждой в голосе спросил Лёва.

- А когда? – развёл руками Шева. – Мне потом домой, мамка сказала вернуться до восьми.

Он, выдавив клей в мешок, приложился к нему ртом и несколько раз глубоко вдохнул. Лёва уже знал, что будет дальше: глаза закатываются, тело расслабляется, он, прислонившись к стене, сползает на пол. Иногда лежит совсем обездвиженный, как мёртвый, а иногда тело подёргивается от мелких судорог. Второй вариант Лёве нравился больше – так он хотя бы понимал, что Шева жив.

Лёва сел на пол и, аккуратно приподняв голову Шевы, подвинулся ближе, опуская её к себе на колени. Ему хотелось погладить волосы, провести кончиками пальцев по лицу, но он не решался – вдруг Шева откроет глаза и всё поймёт не так? Или наоборот – так.

И он не трогал его, только водил рукой над телом, совсем не касаясь. Если глянуть со стороны – шаманство какое-то. Лёве самому становилось смешно, но только такая близость была теперь доступна. Даже как тогда, в коридоре, обнять и прижать к груди не получалось – не подворачивалось момента.

Когда Шева начинал хмуриться, Лёва безошибочно угадывал: сейчас очнётся. Он осторожно выбирался из-под него, опускал голову обратно на пол, а сам отползал в противоположный угол подвала – как можно дальше.

Шева просыпался, как ни в чём ни бывало, и легко поднимался на ноги. После этого обычно говорил какую-нибудь ерунду. Ну, типа: «А что задавали по математике?» или «Пойдёшь в воскресенье на Робокопа?». Даже странно, что был этот подвал, этот клей в мешке, эта бита у стены.

Даже странно.