- Мне нравится моя работа, – коротко ответил он.

- Сколько раз ты такое видел? – он кивнул на Юлю, имея в виду терминальный делирий, который они только что вместе наблюдали.

- Не знаю… Очень много. У нас же часто умирают, почти каждый день.

«У нас» – это он имел в виду «в реанимации».

- Очень много! – с ужасом в голосе повторил Артур. – Тебе двадцать пять, а ты видишь смерть почти каждый день! И сколько людей на твоём личном кладбище?

- Мне не нравится, когда так говорят, - холодно ответил Лев.

- Но это же правда! «У каждого врача своё кладбище» – Белинский постоянно повторял. Вам не повторял?

- Повторял, – мрачно согласился Лев. – Также часто, как и про отключение эмпатии.

- И чего?

- И того. Я отключил и тебе советую, будешь меньше считать трупы на кладбище.

Сам Лев таким действительно никогда не занимался, но видел, как это делали другие: коллеги, с которыми они выпускались из института и вместе начинали этот путь.

«У меня сегодня умер первый пациент… А сегодня второй… Третий… Четвертый»

На первых пяти – всегда слёзы, а на десятом считать переставали. Путь от первого до десятого у реаниматолога не очень длинный.

Артур, опустив взгляд, негромко сообщил:

- Я, кажется, больше не могу.

Он ушёл, оставив Льва один на один с Юлей: исхудавшей, лысой, с застывшей гримасой боли на лице – как будто она, эта гримаса, стала её настоящим лицом. Ни Слава, ни его мама не приходили сюда с тех пор, как Юля перестала выходить на контакт – и правильно. Хорошо, что они не видели Юлю такой, какой запомнил Лев в последний день её жизни.

А Юля, по обыкновению, нарушила все врачебные прогнозы: умерла не в тот же день, а на следующий. Лев со странной нежностью подумал тогда: может, это такой характер – всё делать поперек? И жить, и умирать.

Сообщать такую новость Славе было почти невыносимо, но он выслушал её, как гороскоп на неделю из местной газеты – со скучающим выражением лица. Потом кивнул:

- Ясно. Значит, надо найти документы, схожу сегодня в опеку.

Льва сбили с толку его бюрократические планы: что значит «сегодня»? Ему хотелось встряхнуть его за плечи, крикнуть: «Юля умерла! Ты что, глухой?». Но он не затряс, потому что узнал эту реакцию. Десять лет назад Лёва, услышав о Юриной смерти, пожал плечами и пошёл домой читать «Трёх мушкетеров».

Слава готовился к этому дню заранее: во-первых, начал работать преподавателем в детской изостудии. Лев удивился, что ему удалось это провернуть ещё до официального окончания колледжа (официальное случилось бы только в июне – через месяц после Юлиной смерти), но Слава огорошил его новостью о том, что при устройстве на работу образованием вообще не поинтересовались – только реальными навыками. Работа, совмещенная с учебой и уходом за сестрой, выжимала из Славы последние силы, но он постоянно повторял, что «так нужно»: нужно официальное место работы, на котором выдают справки с уровнем дохода. Лев понимал, что он прав и… одновременно с этим не понимал: было так больно от его усталости.

Ну а во-вторых, Слава подготовил весь пакет документов: заявление на усыновление, автобиографию, пресловутые справки и характеристики с места работы (неспроста он выбрал работу с детьми – хотел, чтобы это отдельно отметили), справка об отсутствии судимости, медицинское заключение, документы на квартиру (которые они в спешке оформляли вместе с Кариной ещё осенью), он даже прошел специальное обучение для приемных родителей, хотя в интернете писали, что родственники не обязаны его проходить, но Слава повторял, что необходимо сделать всё максимально возможное, чтобы во всём переплюнуть маму. Льву был странен этот соревновательный момент: будто Слава пытался всеми силами сделать больше, чем она. Неважно – что, главное – больше.

Ему казалось это лишним. Он был уверен, что Славина мама не готовится ни к чему подобному, и он «переплюнул» её ещё в тот момент, когда заимел в собственности трехкомнатную квартиру (а не двухкомнатную, как она). Ещё в больничных коридорах он стал свидетелем нескольких перепалок между ними, мол, кто и когда заберет Мики. Слава говорил, что Мики останется с ним, мама отвечала, что это «ерунда» и, если он так хочет детей, пускай заводит своих.

- Мики и есть мой! – цедил сквозь зубы Слава.

- Твой племянник, а не твой сын.

- Это всё просто слова, – жестко отвечал он. – Никто и представить не может, что он для меня значит.

Про «никто» он, конечно, преувеличил. Лев не только представлял, но и видел: Слава создал вокруг Мики оберегающий купол из любви и заботы – никакая злая реальность под этот купол не могла проникнуть. Нельзя сказать, что Мики защищали от правды. Мальчик знал, что мама болеет, но как будто всё равно не врубался. Льва иногда раздражала эта беспечность: пока взрослые не находили себе места от беспокойства, пацану – хоть бы что: «А когда пойдем играть? А можно посмотреть мультики? А где моя желтая машинка?». Правда, когда Лев пришёл в больницу девятого числа, медсестры как раз освобождали Юлину палату, и он забрал с тумбочки рисунок: круглая голова без единого волоска, тело, изображенное в виде палок, большие глаза и рот, опущенный уголками вниз. Лицо было разукрашено простым карандашом. Сверху корявыми буквами подпись: МАМА. У Льва что-то дрогнуло внутри, он прижал рисунок к сердцу, сам не зная, зачем. Подумал: не может такого быть, чтобы Мики ничего не понял.

А вот про Славину маму он ошибся. Она втянула их в жуткую историю.

На четвертый день после похорон (на которых Слава вёл себя апатично и безвольно), кто-то позвонил – Слава долго разговаривал на кухне, прикрыв дверь, и Лев ничего не смог разобрать. А потом, выйдя, устало сообщил, бросив телефонную трубку на кровать: - Она собралась со мной судиться.

- Кто? – не сразу понял Лев.

- Мама.

- Мама?!

Лев оторопел от таких новостей: с чего бы матери судиться с собственным сыном?

- Вы что, словами договориться не можете? – прозвучало, как будто он обвиняет в этом и Славу, но Лев винил только мать: действительно, что за ерунда такая?

- Она сказала, что не отдаст мне его.

Похоже, к этому давно всё шло: после Юлиной смерти Мики находился на территории своей бабушки, и как Слава не пытался забрать его к ним, мама упиралась: «Вот получишь официальное разрешение на усыновление, тогда и поговорим». Они ещё не предполагали, что мама собирается судиться за это разрешение.

Льву казалось, что тот период их жизни похож на ад даже больше, чем два года медленного угасания Юли, но потом, оглядываясь назад, он понимал: только эти судебные тяжбы и держали Славу наплаву. Он злился, он боролся, он жаждал справедливости – все эти эмоции позволяли не утонуть ему в других, куда более тяжелых и засасывающих. Может быть, и его матери – тоже. В какой-то момент Лев укрепился в мысли, что это был игрушечный суд, где два самых близких человека пытались не впасть в отчаяние от потери третьего. Дело было вообще не в Мики.

Но тогда, в моменте, казалось, что дело в нём. Ребёнка таскали в органы опеки для проведения психологических экспертиз. Всё, что Лев знал об этих экспертизах: Мики спрашивали, с кем он хочет жить, а Мики отвечал: «Я не знаю». Однажды Слава столкнулся с матерью в коридоре отдела опеки и спросил, зачем она это затеяла. Та ответила: - Тебе нельзя воспитывать ребёнка.

- Почему?

- Ты сам знаешь, почему.

Разговор получился коротким.

В ожидании суда Слава виделся с ребёнком несколько раз: мама лично приводила его утром и забирала вечером. Иногда ночами, зная, что на следующий день он увидит Мики, Слава заводил со Львом странные разговоры:

- А что будет, если я его не верну обратно?

- Это как? – не понял Лев.

- Не знаю. Куплю билеты и улечу с ним куда-нибудь. Где не нужна виза? Скроюсь с ним в другой стране.

- Это будет похищение, – не на шутку встревожился Лев. – Не делай глупостей, так ты точно ничего не добьешься.

- А по-другому добьюсь? – шептал Слава. – У неё все козыри.