– Если хочешь, можешь пока приостановить учебу. – подал голос Ханс – Тебе необязательно догонять остальных ребят, в твоей ситуации вполне нормально чуть дольше жить с нами…
– Нет – отчеканил я. – Я и так задержался.
Они оба расстроились после моих слов. Для меня это было не особо понятно, неужели всем будет проще, если я закроюсь в себе, буду каждый день заперт в четырех стенах, и, кроме как копаться в себе, переживать свой страх и постоянную неизвестность, мне больше нечем будет даже себя отвлечь? Нет уж, мне от этого точно легче не будет! Как вообще можно предлагать человеку пережить свое прошлое путем еще большего закрытия от этого мира? Мне восьми лет в клетке хватило, чтобы точно знать, что подобная отгороженность не поможет. Их дом не сумеет меня от всего защитить, а только отдалит от социума.
– Может, это просто подражатель – как можно спокойнее произнес я, повторяя слова Эрика – Его найдут, и всем станет понятно, что того маньяка уже и в живых-то, возможно, нет.
– Будем надеяться… – прошептала Рикке, но мне стало понятно, что, как и я, она совершенно не верит в такой исход.
Ханс как раз подъехал к нашему дому, и я поспешил выйти, оставив родителей наедине. Как я и предполагал, с детьми осталась Агнес – мы ее уже нанимали пару раз, так что я ее знал. Пройдя мимо и ответив на ее приветствие, я поднялся в свою комнату и закрылся. Глаза сами моментально нашли мою фарфоровую куклу, а руки машинально потянулись за ней. Удивительно, как же точно этот психопат умеет копировать все черты лица, разрез глаз, даже все родинки – каждая кукла на все сто соответствовала своему прототипу. Хотя прошло столько – смотря на эту куклу, я понимал, что мне тут не больше восьми – я без сомнений видел в ней себя. И, почему-то, я был уверен, что именно так я и выглядел, хотя, разумеется, не было ни одной фотографии. И вот, смотря сейчас на него, я впервые всерьез усомнился – почему я прожил так долго в доме этого человека? В то время, как ни один из других детей не оставался в живых дольше трех месяцев, я пробыл в том доме восемь лет. Этим вопросом задавались и в специальных службах, когда начали разбираться в моем деле, но однозначного ответа никто до сих пор не дал. Конечно, это понятно, ведь знать его мог только сам маньяка… и я. Но я ничего не помнил, а его надо сначала найти, чтобы потом узнать причину. И все же, все шесть лет мне совершенно не было интересно, чем я отличаюсь от остальных, а сейчас я не могу избавиться от этих мыслей. И, самые мерзкие из них, которые я подслушал как-то раз в разговоре приемных родителей с полицейским – я мог быть кровно связан с убийцей. Это объясняло бы и столь долгий период моего пребывания в его доме, и отсутствие информации про моих биологических родителей. Меня ужасала такая возможность! Наверное, она и являлась причиной, почему я ни разу не задумывался над этим вопросом. Я просто отказывался верить даже в то, что это могло бы быть правдой. Ведь не могло же! Иначе я бы не убежал. Не блуждал несколько дней по лесу, не получил амнезию из-за пережитого стресса. Ничего бы этого не было. Обо мне бы так никто и не узнал, ведь так? И, главное, у меня есть номер. Я всего лишь восьмой, у меня есть клеймо, есть моя кукла. Это же доказывает, что я не могу быть ему родственником. Во всяком случае, я хочу в это верить…
Мой номер – восемь. Из всех сорока пяти детей не нашли только два номера – восемь и двадцать три. Точнее, наших тел. И, хотя я сам нашелся, кто был двадцать третьим до сих пор неизвестно. Некоторые предполагают, что этого мальчика и вовсе могло не быть, а убийца просто решил запутать следствие. Но верится с трудом. В предположительное время похищения двадцать третьего ребенка в Норвегии пропало около пятнадцати мальчиков, и о судьбе восьми так ничего и не известно. Несмотря на то, что клеймо находится достаточно высоко, и волосы его надежно закрывают, я постоянно переживаю, что кто-то может его заметить. Первые пару лет, как я оказался в обществе, не мог побороть желание надевать шапку на улицу даже в жаркую погоду. Сейчас мне немного проще, но страх, что меня могут узнать именно из-за клейма, не дает покоя. И, как не удивительно, на моей мини версии оно тоже присутствует. Этот номер связывает детей с их куклой, при нахождение нового трупа не покидает ощущение, что это большая и маленькая копия из одной партии, настолько жутко и одновременно прекрасно выглядят ранее живые дети. И в деле фарфоровых кукол, и в деле убийств, этот убийца достиг невероятных результатов. Именно поэтому его прозвали фарфоровый маньяк. И, разумеется, тем страшнее для всех жителей Норвегии, что его никак не могут поймать. Да, что там поймать, даже выйти на след, или составить предположительную характеристику. Он не оставляет следов, работая настолько филигранно, что за все эти годы не было даже намека на его отпечатки ни на кукле, ни на ребенке. К тому же, трудно установить даже ориентировочное место его проживания, потому что за все годы пропадали дети из всех уголков нашей страны. Но, находятся и такие люди, которые считают его гением. В большинстве случаев это психопаты, или такие же отбитые убийцы. И все же среди страж порядка есть опасения, что у этого дела появятся подражатели. И, чем дольше фарфоровый маньяк на свободе, тем больше риск, что, как только он пропадет по любой причине, на его месте сразу же появится новый. И повезет, если не такой проницательный и осторожный, а может быть еще более изощренный и кровожадный. Но я не люблю заглядывать так далеко. Они не могут справиться и с оригиналом, куда уж там думать о подражателях. Одно понятно наверняка, через пару дней, недель, да хоть месяцев, придется признать, что следствие вновь зашло в тупик, и над Норвегией снова повиснет тревожное ожидание. Каждый заголовок новостей, журналов, газет будет пестрить новыми подробностями, по телевизору без конца будут рассказывать, как опасно выпускать детей из дома, а потом все это повлечет раскопки старых дел, воспоминания про уже умерших детей и, как обычно оно бывает, моя история вновь всплывет, привлекая к себе слишком много внимания. И вот тогда мне останется только молиться, чтобы среди моих фотографий шестилетней давности, вдруг не проскочили более новые, на которых меня будет слишком трудно не узнать с тем, что я представляю сейчас. Я слишком этого боюсь, и в то же время уверен, что так и произойдет. Возможно, у меня в целом нет шансов избежать подобной участи, но ведь, если разбираться, страшно совсем не из-за этого. Да, даже если я на какое-то время стану самым обсуждаемым и популярным человеком во всем мире, меня пугает то, к чему это может привести – что тогда предпримет он? Меня пугает та самая неизвестность, а будет ли он что-то делать? Вдруг он жаждет мести? Все эти шесть лет только и думает о том, как со мной расправится? Или понял, что я ничего не помню, и просто отпустил? Но такой вариант кажется таким нереальным. И я, однозначно, боюсь именно его, его реакцию, дальнейшие действия. Но встречаться с ним в этой жизни, чтобы перестать бояться неизвестности, я пугаюсь еще сильнее. Такой замкнутый круг страха, который прямо на моих глазах вгоняет меня в ловушку. Я ощущаю, что еще немного, и я буду поджат со всех сторон настолько, что буду бояться просто жить. И, в целом, все мои девятнадцать лет, кажется, только из этого и состояли.
От таких мыслей снова захотелось плакать, но слезы не выдавливались, даже когда я уже решил, что проплакаться сейчас будет не такой плохой идеей. Как бы мне не казалось, что вот плакать я должен бы был привыкнуть за все примерно восемь лет в доме убийцы, каждый раз, когда я это делал, ощущал себя как-то некомфортно и даже непривычно. Однако, куда важнее мне предстояло разобраться с другим вопросом – что делать прямо сейчас. Продолжать ли учиться, делать вид, что у меня все в порядке, скрывать от всех и дальше свое положение, или же закрыться дома. Выбор, вроде, был очевиден, но морально, озвучить его как конечный, было невыносимо сложно. Да и я понимал, что теперь будет сложнее. Изображать, что все в порядке, не оборачиваться каждую минуту, проходя по улицам города, не мониторить самому каждую статью, новость, вырезку про одержимого психопата – все это будет делать сложнее.
