Старуха всё продолжала повторять, какая Аня счастливая.

Дома Аня первым делом проверила телефон. От Сурова – восемь сообщений. Написала ему таких же глупостей, отправила, не перечитывая.

Затем принялась листать в сети фотографии того памятника. Надпись «Мы были детьми» вырезана на крыльях гранитной черной бабочки у девчонки за спиной – почему эта деталь стерлась из памяти?

Запустила ролик о той войне. По-сербски, с субтитрами. Старик рассказывал, как смотрел футбол, трансляция прервалась, побежала строка: «В телецентр попала бомба, в телецентр попала бомба, в телецентр попала бомба», – а за окнами горел город; женщина с цыганскими глазами спрятала лицо в ладонях; толстый священник, отдуваясь, как за горячим чаем, вспоминал, как 24 марта 99-го родители поехали в Белград покупать ему первый мобильник. Выговаривал какие-то буквы на английский лад, Аня уж совсем ничего не могла разобрать. «Такой кирпич с антенной, Ericsson GH 688, долго у меня был», – история священника закончилась субтитрами.

– В марте девяносто девятого мне было пять, – сказала Аня.

«Другарица – одноклассница», – выдал переводчик.

Она вдруг вспомнила себя зареванную: нос красный виден в трюмо и спереди, и сбоку. Клацают над головой ножницы. Мама стрижет ее, цыкает «не вертись!», заворачивает темные локоны в газеты, свертки пихает в ведро. То и дело отходит и шлепает ладонью по телевизору, сломанному, сжимающему кадр в ленточку. Картинка вздрагивает, точно проснувшись, заливает весь экран. Там горит какой-то город, что-то бухает, снизу бегут буквы, Аня не умеет читать. Мама вычесывает ей вшей из волос. Пока щелкает и давит пальцами на расческе, картинка снова вытягивается ленточкой. «Вот уроды, господи, гниды», – говорит мама. Потом тащит Аню, остриженную под мальчика, в ванну, наклоняет ей голову под кран, намыливает черным вонючим мылом, «дустом». В слив утекают коричневая пена, короткие острые волоски и что-то вроде зернышек.

Аня ревет весь вечер и следующим утром, увидев себя в зеркале, не идет в сад. Трагедия.

Мы были детьми.

Руслан позвонил, когда Аня, закрывая дверь, бренчала ключами в подъезде.

– Ты где? – обычно он начинал по-московски с «привет, удобно?».

– Э-э-э, я дома.

– Вот и не выходи никуда сегодня. Слышишь? Не выходи. Я продукты, еду на дом заказал, через полчаса привезут, прими и запрись.

– Да я хотела… А что случилось-то?

– Посмотри новости. Сербские или европейские. Да хоть русские, пофиг, весь мир говорит. Вертолеты туда-сюда шныряют, ты что, в наушниках всё утро?

Аня уселась на ступеньку в подъезде. Услышав, что хозяйка не уходит, заскулила за дверью Ялта. Заскреблась.

– Ялта, фу! – гаркнула Аня.

В ленте – человек на больничной койке, полголовы в окровавленных бинтах. Он что-то говорит по-сербски, не разобрать. Тут в репортаже мелькнул портрет, Аня его видела на Бранковом мосту с подписью «Убица». BBC сообщало, что сегодня на въезде в Белград был взорван кортеж второго вице-премьера республики Косово, Илии Кади. Шестеро сопровождающих погибли. Один ранен. Кади в тяжелом состоянии в больнице и призывает силы НАТО, миротворцев KFOR и европейскую миссию Eulex разобраться в ситуации. «Белград ответил…» – писало дальше BBC. Тут экран закрыло сообщение от Сурова: «Ты где? С тобой всё в порядке? Лендлорд приехал». Аня быстро настучала ответ: да, всё хорошо, попроси подождать.

У нее была черта всех невротиков: не могла успокоиться, пока не вспомнит, где видела этого человека или как называется то, что вызубрила еще в школе. Википедия рисовала Илию Кади противоречиво. То он герой: воевал в Армии освобождения Косова, имеет награды. То он палач: на озере Радонич в Метохии был его лагерь, куда, как утверждает Ассоциация семей сербов, пропавших без вести, свозили людей на казни или переправляли в медицинские центры. Дальше выползали жуткие фразы: торговля органами, взрывы останков тел в пещерах, чтобы сделать невозможным опознание… В международном трибунале Илию Кади оправдали: «не нашлось» свидетелей. Двое из тех, кто мог бы дать показания, накануне процесса разбились в автокатастрофе.

Аня произнесла на сербский манер: «Илия Кады, Илыя Кады, илыякады». И вспомнила. Свеча на полу, кривоносый бугай и его сестренка, Драгана, парень в кубанке, карта, обрывки фраз, взвесь пыли и ненависти.

– Шта? – отшатнулся от нее курьер с сумкой «BULKA».

– Хвала, хвала, давайте! – Аня выхватила у него сумку, вбежала в квартиру, под лай Ялты распихала все пакеты и коробки по холодильнику, выскочила на улицу.

Когда подошла к дому в Земуне, двухэтажному беленому особнячку над Дунаем, очкастый серб-лендлорд не курил, а просто держал зажженную сигарету в пальцах и смотрел в небо; Суров стоял рядом, скроллил в телефоне. Шагнул к ней, обнял:

– Боялся, ты передумала.

– Нет-нет, – шепнула Аня и заговорила громче, обращаясь к сербу, чье имя она так и не вспомнила. – Добар дан! Я с этими новостями застряла, да еще с собакой…

– У вас собака? – серб всполошился. – Дом не новый, но если что разобьет… Зацапает…

– Нет у нас собаки, – оборвал Суров.

Серб растянул губы в своей некрасивой улыбке. Не поверил, ясно. Но смягчился, переведя взгляд с Сурова на Аню. А она думала: «Неужели это они кортеж взорвали? Драгана? Господи, что же теперь делать? Не в полицию же идти. Конечно, нет. Ведь он палач! Да кто это решил? Ассоциация семей пропавших сербов. У албанцев такая же есть. Свои счеты». Попыталась сосредоточиться на Сурове. Он смотрел на нее с тревогой.

Это была ее идея – съехаться. Точнее, снять отдельную квартиру, куда Аня могла бы приходить (без Ялты, разумеется). В конце января задули ветра с Дуная, злые, секущие прохожих ледяным дождем; сосед Сурова всё чаще сидел дома, даже работать стал удаленно, мол, задолбался мерзнуть, час на дорогу тратить, и обеды в офисе невкусные. Из-за него в квартире пахло жареным мясом, стейками: не чесноком и приправами, а горелой плотью, запекшимся жиром, – Ане приходилось проветривать, открыв все окна и размахивая полотенцами. Суров называл это «пляской вегана».

Ане не нравилась двухъярусная кровать, и они чаще устраивались на Андрюхином диване, небрежно бросая на него плед. Торопливая конспирация, вкупе с тем, что надо было сбежать до прихода соседа, выгулять собаку, приготовить Руслану ужин, сильно раздражала. А чертовы автобусы зажимали темными усталыми пассажирами, угнетали запотевшими стеклами, подбрасывали на кочках. И время до завтра будет ползти так же душно, с бестолковыми остановками на ужин, глупый сериал, сон спинами друг к другу…

Квартиры, которые они успели полистать с Суровым, были новые, нежилые, с синюшной подсветкой, отражающейся в паркете. В автобусе, теснимая чужим пыльным рюкзаком, Аня вместо поисковика вбила «квартира» во внутреннем меню телефона – выскочил контакт серба, подвезшего из «Икеи».

Он тогда показывал в телефоне глазастый штукатурный домик, изразцовую печь, желтую рябь на Дунае. Старые портьеры, полки книг… Перед глазами вдруг выстроилась жизнь, которую она хотела. С долгими вечерами, разговорами, своей кроватью и постельным бельем, зеленой лампой.

Казалось, они с Суровым из-за спешки вечно недоговаривают, не могут добраться до вопросов, которые пора задать. Подростки встречаются годами; тридцатилетние за месяц переживают первые страсти; что дальше? Написала Сурову: «Нашла квартиру. Фоток нет, но это она». Суров ответил: «Согласен». Пока компания «торчала» ему две зарплаты, договорились, что Аня внесет залог, а дальше квартиру будет оплачивать он сам.

Серб прислал сообщение, что квартира свободна, «ваша семья может завтра посмотреть». Ане даже не хотелось с ним видеться, расшаркиваться. Она понимала, что этот дом – для нее, для них. Если бы просто закинуть сербу денег, забрать ключ и остаться там вдвоем до весны, до лета, до… а как же Руслан? Ялта? Как-нибудь.