– Да как вы могли уехать? Бабке под сто лет!

– А моей внучке год, день рождения, – отлучилась на денек всего.

– Вам деньги платят за работу! Ладно, у кого еще ключ от квартиры?

– У меня только.

Руслан еще раз ударил по двери кулаком. Пощупал косяк.

– Что мне теперь, не жить, что ли? – отозвалась Валентина.

Соседи из третьей на площадке квартиры не вышли спросить, в чем дело, хотя Ане казалось, что их глазок мигал и кто-то дышал там, за дверью. Но в таком грохоте, который учинил Руслан, она, конечно, не могла чье-то дыхание расслышать.

– Отойди, – сказал Руслан, и бережно сдвинул ее назад, в студию.

Разбежавшись, он плечом вдарил по бабкиной двери. Затем бил еще, еще, еще. Наконец, что-то треснуло – и дверь качнулась, отошла. Запах ударил в нос – запущенного жилья, нечистот.

Бабка лежала в дальней комнате, возле кровати.

Когда несли на носилках, когда загружали в «скорую», бабка в сознание не пришла. Но дышала. Слабо дышала.

Потом Аня с Русланом, криво и наспех одетые, сидели в приемном покое. Ждали.

– Тут автомат с кофе, взять тебе? – спросила Аня.

– Нет.

Глаза Руслана всё еще были черные, лицо – напряженное, аж гуляли желваки.

Врач вышел. Его кроксы шлепали по блестящему линолеуму.

– Сожалею, – сказал он. – Много времени упустили… Если бы вчера привезли – были бы шансы.

Руслан выдохнул так, словно его грудь проткнули спицей и из нее вышел весь воздух; голова свесилась.

– После инсульта она… – врач говорил, клацая по планшету. – А вы кто умершей?

– Никто, – буркнул в пол Руслан. – Сосед.

Пока ждали такси под рыжим фонарем у прутьев больничной ограды, Руслан держался отстраненно. Потирал плечо (чернильный синяк с него будет сходить долго, до январских праздников).

Аня прижалась к нему.

– Если бы не ты, – сказал Руслан. – Не знаю, как… Если бы один сейчас.

– Я переезжаю к тебе, – ответила Аня.

Стёкла в машине снова запотели. Аня вывела на своем «Р», улыбнулась.

– Вот у тебя бабка есть? – спросила, не повернувшись к Мартыну.

– Две штуки. Одна на кладбище, вторая тут, в Гурзуфе. Скрипит пока.

– Квартиру, что ли, ждешь?

– Сплюнь! Не, я бабу Мариночку люблю, ей реально сто с хреном лет, вообще-то она Сарра. О! Видела? Ёж побежал, чуть не задавили, блин.

Вскоре приехали на плато Ай-Петри, припарковались, вышли. Ощущения, что поднялись на два километра, не было, но дышалось тут труднее. Дождь перестал, но по краям плато – сплошь туман; работники канатки предостерегали подходить, иначе можно сорваться, шагнув в пропасть. Ялта, море, зеленые открыточные долины утонули в белизне.

Торговали овечьими шкурами, меховыми тапками, крымскими винами. Две кафешки лениво конкурировали за посетителей. Из ближайшей на знакомый мотив донеслось: «Только-о-о… рюмка водки на столе!».

– Да, в такой день грех не выпить, – сказал Мартын. – Я не, ты не подумай, я за рулем. Так, ну что, прощаться будем?

Молодец… И это называется экскурсия? Но Аню занозила другая мысль. Что-то вертелось в голове: водка, театр, Мариночка, Сарра?

– Или тебя к пещерам отвести? К Трехглазке. Я вообще-то спешу.

– Она была массажисткой?

– Канатка – вон она, билет у тебя. Чего? Кто?

– Мариночка?

– А, бабуля. Ну да, массажисткой. Дед говорил, замуж вышла не за него, а за пролетарскую фамилию. Когда регистрировались, увидал, что она Сарра. Стоп. А ты откуда знаешь?

– Можно мне ее повидать?

– Ну, она такая старенькая, дальше спиц не видит. Заговаривается. Нафига тебе?

– В театре ялтинском она была позавчера.

Мартын покачал головой: быть не может. Сказал, бабка вроде когда-то делала массаж артистам, хотя у них в Ялте летом всякого народу навалом. Даже на пенсии к ней на дом ходили постоянные клиенты. В этом доме на две семьи она и сейчас живет с соседкой, та за ней приглядывает.

– Я… Я из «Вестей Ялты», мы собираем истории старожилов.

– Ялты? Так она в Гурзуфе. Хотя ладно, поехали. К зубцам тебя сегодня всё равно не пустят: небезопасно. Или ты на канатку хотела?

Аня посмотрела на хвост очереди, выстроившейся к вагончикам над затянутой туманом яйлой, на розовато-серые зубцы Ай-Петри, проткнувшие облака, на лошадь, косившую закровеневшим глазом. Под уздцы ее держал высокий человек в рыбацком плаще с надвинутым на глаза капюшоном с табличкой «Прогулка по яйле! Чеховский маршрут»; из-под ворота плаща виднелась желтая поддевка.

– С этим не езди только – городской сумасшедший! – предостерег Мартын.

Аня вспомнила старуху, лежавшую ничком на ламинате. Вывернутую крапчатую руку, широкое обручальное кольцо, вросшее в безымянный палец, запах мочи, кислой капусты, слежавшихся вещей. Недельный слой пыли. Засаленный край халата, бурый подол ночнушки. Руслана на коленях, с этим его взволнованным: «Бабуль? Ты живая?».

Отвернувшись от лошади, Аня сказала:

– Нет, конечно, поедем к Мариночке.

Софочка ушла, оставив бардак. Пес, которого она называла не то Шери, не то Шаром, скулил и скулил в передней, затем вкатился в комнату (из-за густой шерсти он и впрямь казался круглым), улегся на гору Софочкиных платьев, навострил уши на Ольгу, словно спрашивал: «Ну и что дальше?».

– А дальше, – ответила Ольга, – сварим кофе.

Было за полдень, когда она натянула халат. Слегка хромая, отметив, что на цыпочках может идти почти ровно, доковыляла до кухни, разожгла плитку, поставила ковш с водой, всыпала кофе из бархатного мешочка. Кофе она любила, на последние покупала, возила с собой.

С дымящейся чашкой выбралась на резной балкончик. Переулок уводил к зеленым солнечным горам. К парадному напротив подкатил ямщик. Лошадь была толстая, рыжая, с безумным красноватым глазом, косившим на голубей. Ольге хотелось иметь выезд, как барышне. Но отец, инженер, считал коней пережитком и «колбасой», разглагольствовал, когда был в настроении, про экипажи с моторами, ездил на ямщиках так, будто делал им одолжение. Когда за их забором, фарфорово звякая, мчался богатый выезд, буркал в свою газету: «Убытки поскакали».

– Ах, и лень, и скучно! – сказала Ольга лошади, читая по памяти за Елену Андреевну. – Все бранят моего мужа, все смотрят на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж!

И тут увидела знакомую шляпу. Из экипажа, неспешно, как бы ощупывая ногой брусчатку, вышел Чехов.

Чашка вылетела у нее из рук. Должно быть, раскололась внизу на брызги. Но Ольга этого уже не увидела. Она металась по комнате, закидывая Софочкины платья в шкаф, а те, что не лезли, швыряла за ширму. Пес рычал и тявкал, охраняя хозяйское добро, потом прихватил зубами новую шаль и никак не хотел отдавать. А, да черт с ней!

Перед почерневшим зеркалом на дверце гардероба Ольга соорудила удивленное лицо: поднятые брови, приоткрытые губы. Темные волосы перекинула на одно плечо.

В дверь постучали. Потом еще раз. Оглядев комнату и на бегу прыснувшись новыми духами – в японском магазине денег хватило лишь на флакон размером с запонку, а Софочка разорилась на шаль с журавлями «для роли», – подскочила к двери. Выдохнула. Открыла.

– Это вы сервизами кидаетесь? – спросил Чехов; волосы его были чуть примяты шляпой. – Тут вам, матушка, не столица. У нас, в Ялте, доктора наперечет.

Шпиц выкатился ему навстречу, поставил лапы на брючины: мол, гладь меня.

Ольга отпихнула пса, отступила от двери, приглашая войти, рукой указала на стул между кроватью и Софочкиным диваном (та любила спать помягче).

Заметила, как Чехов пытается сдержать любопытство при виде ее жилища. Его взгляд уперся в восточную ширму у балкона, скользнул по шали с журавлями, простертой теперь на полу. Ольга ликовала. Вышла эдакая богемная квартирка, дешевая, но с дорогими вещами, небрежно разбросанными, будто ей плевать на деньги.

Ольга села на кровать, Чехов – на стул. Шпиц охранял Софочкин диван. Помолчали. Без неловкости, радостно. Будто хотели наглядеться друг на друга. Ольга даже пожалела, что разбила тишину, предложив кофе. Впрочем, Чехов отказался: он на минутку, осмотреть лодыжку, много работы.