– Нет, нет! – запротестовала Аня. – Не надо фото!

– На память, маме покажешь, всего двести рублей!

Аня сняла с себя птицу, которая нагадила ей теплым на лодыжку, вернула ее фотографу и заторопилась прочь. Фотограф вслед кричал: «Такая молодая, а не любишь животных!». Спустившись к пляжу, смыла лепную белую кляксу, ополоснула шлепанец, села на гальку подождать, пока высохнет.

Маяк, черно-белый в полдень, теперь покрылся легкой позолотой, а столовые и кафе вовсю зазывали на обед. Сидящей на гальке Ане предлагали кукурузу и черноморскую креветку из клетчатых баулов. Белобрысый мальчишка, залезший в море, несмотря на крики бабушки «Тут грязно!», обрызгал ее и, паршивец, подождал реакции. Аня скорчила ему рожу, приставив темные волосы к верхней губе наподобие грузинских усов, затем поднялась на набережную – и тут встретила их…

Бронзовая «Дама» стояла, отвернувшись от спутника; такая решительная, что и зонтик воткнула у ног, как шпагу. Лицо у нее было такое: «Я жду, но поторопись». Собачонка, чувствуя, что хозяйка не в настроении, навеки замерла рядом. Спутник, грустный и умный, изрядно позеленевший, не спешил снимать свое металлическое летнее пальто с тусклого парапета. Вокруг шептались кедры, фасад старых купален Роффе оплетал многолетний плющ. На спутника «Дамы» (без пенсне он напоминал того торговца сюжетами в желтой майке) вешались женщины, для снимка присаживаясь к нему на бедро, – бронза брючины была изрядно отполирована. «Даму» приобнимали подвыпившие туристы в сувенирных капитанских фуражках. Возле двухметровой гордой статуи они казались ничтожными. Собака была вся затерта, затискана. Блестела.

Тени скульптуры вдруг удлинились, стали самостоятельными, поползли по скверу, быстрее, быстрее, как две змейки. За ними поспешила и Аня, на ходу трогая затылок и понимая, что ей, видимо, напекло голову.

…Остановилась она только перед театром. Бледно-песочное здание о двух крыльях с парадными колоннами по фасаду спроектировал, Аня читала, Шаповалов. Он же строил и ялтинский дом Чехова. Вид заслоняли черный лимузин и полицейская машина, припаркованная под пальмой.

Главный вход, куда, как показалось Ане, шмыгнули тени от статуй, был заперт. Обойдя здание, заглянула в приоткрытую служебную дверь.

Внутри было прохладно, слегка пыльно. Намолено. Горели бра по стенам. Коллажи под ними сообщали, что здесь прошли легендарные гастроли МХТ 1900 года. Аня остановилась сфотографировать – и вздрогнула, оглянулась.

– Девушка, вы кто? – спросил охранник, утирая могучую потную шею.

Пока Аня хлопала глазами, он добавил:

– Вы пресса, говорю?

– Да, – ляпнула Аня.

– Ну а чего в артистический вход пошли? Какой канал?

– Канал? Э-э-э, «Вести Ялты».

Аня сделала вид, что лезет в сумку за удостоверением, но рука хватала только блокнот с ручкой, да еще банан, противно теплый, точно вареный, от уличной жары.

– Новенькая, значит, – охранник хмыкнул на ее мешковатый льняной сарафан. – Настюху обычно к нам присылают.

Аня пожала плечами.

– Ладно, – охранник подобрел. – Ты, это, на балкон иди, сядь там тихонечко. Сам с утра не в духе с этим павильоном. Лучше, чтобы тебя не видно, не слышно. Или ты интервью брать?

– Нет, я так, заметку.

С балкона видна сцена в белой гипсовой лепнине, ряды красных кресел, розоватые пылинки в луче прожектора. На сцене, наклонившись к оркестровой яме, шатен за пятьдесят. Темные очки прячут взгляд, он зажимает правое ухо пальцами, берёт ноту, обрывает, хриплым голосом, очень серьезно, командует вниз: «Дайте ля!», «Дайте выше, выше, во-о-от, теперь пониже», «Где альт?», «Я не могу работать, когда басы спят! Ты кирнул что ли, Вася?». Вступила мелодия – надрывная, знакомая всем, не только любителям караоке. Застучали ударные, замигал свет. По проходам внизу засновали ассистенты.

Под эту суету Аня вдруг открыла блокнот – и принялась писать, как Чехов прослушивает Софочку.

И тут лист блокнота вспыхнул белым, как и ее пальцы, а ручка вдруг обрела длиннющую тонкую тень. Музыка смолкла; люди внизу, шатен со сцены, музыканты из ямы – теперь все смотрели на Аню, захваченную прожектором.

– Девушка, я вас спрашиваю, вы кто вообще? – крикнул шатен. – Я же запретил прессу на репетиции. Что за город! Павильон поставить не могут, а сюда пролезли, – шатен добавил мата, но уже смягчаясь.

Свет прожектора с Ани не сместили, пришлось отвечать. Поднялась.

– «Вести Ялты».

Голос – от волнения или от жары – прозвучал хрипло, словно решила спародировать шатена.

– Запишите, что я бодр, свеж и весел. А подрядчики в Ялте – дерьмо. Записали?

– Да, я… – Аня увидела, как охранник у двери машет ей, чтобы уходила.

– Мне некогда, интервью после концерта дам.

Аня повернулась и, спотыкаясь о кресла, заспешила к охраннику, на теплый желтый свет открытой двери.

Охранник проводил Аню до туалета, уговаривая, что ничего, ничего, вроде не обиделся, он нормальный, его тут любят, и он ваши «Вести» уважает. С Настюхой, например, в прошлом году… Охранник осекся, сказал, чтобы Аня выходила в ту же служебную дверь, а то ему прилетит.

В туалете по обыкновению не было бумажных полотенец; Аня обтерла руки о сарафан. Уходя, остановилась перед зеркалом возле гардероба. Задумалась: что же ей все-таки носить, чтобы не выглядеть чучелом? Может, тельняшки с брюками? На ум сразу пришли подвыпившие пузатые туристы в фуражках капитанов. Нет уж, лучше юбки. Она приподняла подол с темными, сырыми следами пальцев до колен, потом выше…

– Ножки у тебя, Ольга Леонардовна, как у невесты!

Аня уронила подол, заглянула в гардероб, ощетинившийся пустыми крючками. В углу на стуле сидела старушонка и вязала. Руки у нее были огромные, спицы в них не мелькали, а плавно и тяжело раскачивались.

– А живот – заплыл-поплыл… Где она, талия Книппер? Ау-у? – говорила старуха своим спицам. – Если так дела пойдут, я тебя не разомну, ищи себе другую массажиску.

– Мариночка, дайте хоть на старости лет шоколаду поесть! Всю жизнь ведь впроголодь. То денег не было, а потом вот, роли. Роли, роли… – словно отвечали старухе ее же спицы.

– Платье на тебе лопнет в девяносто лет, на юбилее прям, – будет тебе роль.

Аня подошла ближе, дослушать «разговор», – и тут охранник за спиной окликнул ее, постучал по часам на руке: мол, долго еще будешь на себя в зеркало любоваться? Пришлось развернуться и уйти.

– Старушка там вяжет… Она правда была массажисткой Книппер? – спросила у него Аня.

– Книпсер? Это кто?

Ясно, тут каши не сваришь.

– Можно, я в гардероб загляну еще раз?

Охранник подмигнул.

– В гримерку захотела? Рановато. Сам свою «Водку на столе» прогонит раз пять. Он же тебя после концерта звал, вот и зайди. Не, я всё понимаю, ты такая ничего из себя…

– Да нет, в гардеробе старушка, Мариночка, она, ну, в общем, моя массажистка, – врала Аня еще хуже, чем одевалась.

– Нет там никого. Ленка – в отпуске, в октябре выйдет. Марин сроду не было.

Потом Аня сидела на набережной и смотрела на море. Справа заслонял вид пришвартованный фрегат с рестораном «Апельсин», слева виднелся край недостроенного павильона. Громкоговоритель звал на морскую прогулку в Гурзуф, любоваться Медведь-горой. За спиной на бульваре художники расставляли мольберты.

Когда шла домой, тут и там вспыхивали фонари, чуть дрожали длинные иголки кедров. Зеленые, красные и желтые кабинки старой канатки вдруг замерли, словно для того, чтобы кому-то удался снимок, и, качнув пассажиров, снова поплыли. Пахну́ло жареной рыбой из ресторана, примостившегося у входа на подъемник. А с другой стороны, в барбершопе, за стеклом, прямо под резным на восточный манер балконом, щелкали у бородки белобрысого парня ножницы мастера. Из открытой двери несло пеной для бритья и лаком для волос. Внутри Аня разглядела ретро-портреты актрис с начесами. «Парикмахерско-татарский город», – писал о Ялте Чехов.