Пес живо вычистил белую шерстку от пыли, смешанной с тополиным пухом, и снова крутился возле Ольги, оправлявшей платье. Вдруг из павильона две матроны в кружевах под руки вывели Чехова и потащили прямо к ней. Он был выше, чем Ольга воображала, и чуть загребал ботинками на ходу. За ними выскочил усатый буфетчик с чеховской шляпой. Ольга осмотрела себя: платье не разорвано? – наоборот, шлейка обтянула ее бёдра подолом так, что воображению, даже чеховскому, просто места не осталось.

– Милочка, мы всё видели! – с этими словами матроны усадили Ольгу на скамью и застыли, ожидая, что скажет Чехов.

Одна почтительно держала его бинокль, будто это медицинская трубка. У второй приколоты к платью розы. Ольга скривилась, отвернулась от сладковатого запаха. Прикинула, что солнце теперь подсвечивает ее как надо: черные локоны из-под шляпки, нежную кожу и даже пушок над губой, придававший ей, как говорили, что-то цыганское.

– Ну что же, дама с собачкой, где у вас болит?

Вздохнув, Ольга чуть-чуть вытянула ногу. Чехов, присев на корточки, без интереса подержал ее лодыжку в белом чулке, помял пальцами, чуть хрустнув какой-то косточкой. Ольга собралась было вскрикнуть, но осеклась, понимая, что искренне – не выйдет.

Гудок прибывающего парохода отвлек от них публику. Подобрав юбки (и мужей в мундирах, только сейчас выглянувших из павильона), матроны устремились на мол. Чехов проводил их насмешливым взглядом, снял пенсне, убрал в карман сюртука, сел рядом с Ольгой:

– Рекомендую дать ему покой.

– Кому?

– Шпицу. Матушка, надо же понимать, какая жара стоит, – а вы его туда и сюда протащили перед публикой, и на третий круг пошли…

Ольга покраснела бы, если б умела. Только дыхание задержала: так отец учил их с младшим братом нырять.

Чехов тем временем послал буфетчика, застывшего с его шляпой, принести миску с водой. Ольге ничего не предложил. Зато подружился со шпицем: пес царапал Чехова по брючинам, поскуливал, топорщил уши.

– Как зовут?

– Ольга.

– Я про шпица.

Черт. Ольга не думала, что так всё обернется, и балбеса этого вывела гулять, чтобы Софочку не разбудил скулежом, иначе весь план сорвется. Уже потом, оценив публику на набережной, поняла, что пес – полезный реквизит. Выделяет. Вроде черного берета с пером, который она одолжила в поездку и куда-то засунула так, что утром, не раскрывая ставень, не смогла найти.

Чехов всё ждал ответа.

– Б-балбес.

Еще договаривая «бес», Ольга мысленно дала себе оплеуху, но Чехов оживился:

– У меня мангуст был, Сволочью звали. Хороший зверь, отвернешься – все пуговицы с пальто открутит. Разве можно его винить? На Цейлоне звери воруют, у нас – городовые. А его самку Омутовой окрестили, как одну актрису.

Ольга всё сидела, красиво отставив ногу (ступня у нее не особо маленькая-изящная, но туфли дорогие, просто загляденье) и ожидая, когда Чехов предложит ей руку, поможет подняться. Он же – гладил Софочкиного шпица, почти отвернувшись от нее, и всё говорил о Цейлоне, щурился на море…

Татарин, вчера сдавший им с Софочкой квартиру на Почтовой, презрительно хмыкнул, узнав, что они артистки. Про Московский художественный театр он и вовсе не слышал.

– Через неделю за деньгами тоже приду, – хозяин жирно почмокал губами, пряча за пазуху две розовые банкноты. – Небось раньше не съедете.

– Инжир в масле! – долго возмущалась Софочка, заперев за татарином дверь.

Грозилась написать лично Алексееву, что он подвергает актрис унижению, раз отправил выпрашивать роль. Передумав ругаться с руководителем труппы, взялась сочинять телеграмму своему родственнику, князю Горину, умоляя «прижучить косоглазую держиморду». Но и это бросила. Софочка, хрупкая, двадцатилетняя, фарфоровая, в их общей с Ольгой гримерной после репетиций бранилась как ямщик. Ее родители, купцы Абрамовы, были богаты.

Ольга была никто, к тому же немка. Смуглая, остроносая, гибкая, в свои тридцать с хвостиком она и выглядела почти на тридцать.

С тех пор как отец, гимназисткой поймав ее за разучиванием роли (да еще с папироской!), запер на три дня в комнате с ведром воды и ночным горшком, – не курила, и спиртного в рот не брала до самой его смерти. А в двадцать пять – впервые в жизни напилась, и наутро, с больной похмельной головой, поступила на актерские курсы. Выпускница без протекции, она попала лишь в экспериментальный театр – МХТ.

Их «Чайка» в прошлом году прошла с успехом, только это не гарантировало ей новую роль. Алексеев так и сказал: «Никаких долгосрочных контрактов, артист должен быть голодным». На этих словах Ольга ощутила вкус розовых лепестков напополам с кровью. Просидев тогда первые сутки в отцовском заточении и озверев от голода, она через решетку затянула себе плеть кустовой розы со двора – и грызла ее, откусывая и сплевывая на пол шипы.

Розы теперь ненавидела больше, чем отца. А Софочкой – почти восхищалась. И все-таки всыпала два порошка снотворного ей в чай, забелила всё молоком, а потом с серьезной миной обсуждала, как завтра они вместе пойдут знакомиться с Чеховым.

– Антон Палыч, я ваша Елена Андреевна, – зевая, говорила Софочка. – Я тоже в консерватории училась…

А потом уснула, опрокинув остатки чая прямо на ночную сорочку. Ольга едва оттащила шпица, принявшегося лизать батист.

Ольга всю ночь читала и перечитывала «Дядю Ваню». Но, позвольте, это какая-то схема, а не пьеса. Что играть? В какой тональности? Эти люди говорят одно, делают другое, целуются тоскливо, стреляются хохоча, ни на что не могут решиться, даже в лесничество соседнее съездить. Мухи лапками в сиропе – только жужжать и могут.

– Я сейчас рассуждаю как отец, – прошептала Ольга и затолкала листы с пьесой подальше в ящик.

На рассвете достала из сумочки долговой вексель из модного магазина, который придется выплатить по приезде в Москву, иначе сообщат в театр. А если еще и роль Елены Андревны не получит – бог весть, как разбираться с долгами… Сложила листок гармошкой, обмахнулась пару раз, как веером, вернула назад в сумку.

Вытянула из гардероба с щербатым зеркалом на дверце новое светлое платье на плечиках, туфли, пахнущие кожей, тонкие чулки. Облизала губы, приложила платье к себе – из темного стекла на нее взглянула очаровательная женщина, – и решила сейчас же одеться и идти к Верне. В поезде говорили: «На море встают рано».

Пароход наконец пришвартовался, грянул марш, с мола потянуло керосином. Ольга, так и не дождавшись любезности от Чехова, встала.

– Отдайте собаку! – дернула шлейку, и пес зарычал на нее, как на чужую. – Балбес, ко мне! – цыкнув на пса, и радуясь тому, что и Чехов мог принять сказанное на свой счет, захромала по набережной в сторону дома.

Чехов просто пошел за ней следом. По тому, как он встал со скамьи, могло показаться, что он долго что-то обдумывал, противился решению и, наконец, согласился. Поддался.

Становилось жарко, небо выцветало. Ольга потела и то и дело промокала над губой платочком. В гуле набережной она слышала лишь шорканье чеховских ботинок.

Остались позади часовня, море, две пролетки с вечно укутанными ямщиками. На повороте к Почтовой, где пришлось бы преодолеть десяток ступеней, Чехов нагнал ее и подставил локоть. Пропустив поднявший пыль экипаж, они поднимались рядом, под руку, как старые знакомые.

На набережной стучали, громоздили железные опоры, натягивали тент, который ветер задирал ловко, исподтишка. Концертный павильон для гастролей был в «средней степени готовности» и «завтрашнее выступление эстрадной звезды под угрозой» – так сказала в микрофон «Вестей Ялты» девушка в белом льняном костюме.

Аня поняла, что сочинить сцену на море под такой грохот не выйдет. Еще раз завистливо обернулась на репортершу (почему на мне вещи сидят, словно застегнуты не на те пуговицы?), сутуло побрела под сенью кедров.

У часовенки, проталкиваясь сквозь очередную экскурсию, выставила локоть так, что белоснежный дрессированный голубь, весь кружевной, с веером-хвостом и кроткой (совершенно Софочкиной) физиономией, оказался у нее на руке, а ловкач-фотограф уже примеривался к ней объективом.