– Вот Наташенька, – сказала сладко. – Забирай с собой в город, – и ткнула меня в бок, чтобы я убрала с физиономии маску Буратино – тупую и дубовую.

– С какой радости? – поинтересовалась Наталья Петровна хмуро.

Её наш визит огорошил.

– Так, сестренка твоя, – нагличала напропалую мама. – Родная кровь – не водица.

У меня от такого оборота событий пропал дар речи. Моя мама всю жизнь была тихая, неприметная, пришибленная домашними заботами и алкоголиком-супругом. А тут такой демарш! Улыбалась мама ядовито и торжествующе, эта улыбочка была предназначена мне. Мама не сомневалась, что сейчас нас выпрут, и она сможет с чистой совестью утверждать, что сделала все возможное, чтобы осуществить мою мечту.

Я решила быстро не сдаваться, тоже улыбалась, лупатила зенки, изображая из себя олененка Бэмби – чистого и невинного. Даже ноги чуть косолапила, для создания образа невинного ребенка. Не зря старалась! Натка окинула меня долгим взглядом и спросила:

– Тебя что ль Калач сватает?

Я мотнула головой, а мама очень удачно засокрушалась с подвывом:

– Проходу не дает девочке нашей… Пропадет здесь с бандюганом энтим…

Никакого Калача я не боялась, поэтому, выпадая из образа невинной овечки, буркнула:

– Хрен ему, козлу двурогому. Что он со мной сделает? Прибьёт если…

Наташенька вздохнула и махнула рукой:

– Поедем.

Так я оказалась в С. Поступила в политех на вечернее отделение, а по утрам помогала Натахе считать грязные простыни и мыть полы в длинном гулком коридоре общежития. Потом я встретилась с Митровичем. Вышла замуж, бросила институт… и сижу сейчас, как пушкинская старуха у разбитого корыта…

Определившись с жильем, я махнула к Сарычеву, изображать из себя дурочку. В рекламном агентстве Герки не было. Сказали, что поехал на студию.

Студия под названием «Горизонты», в общем-то, принадлежала Митровичу. Там он ваял молодые таланты, записывал клипы и позволял Герасиму лепить свои рекламные ролики. Студия была маленькая и неказистая, поэтому пользовался ей Стефан довольно редко, имея в активе другие мощности. В «Горизонтах» я практически не бывала, пару раз заезжала и то на несколько минут. Сейчас помещение показалось мне совсем убогим. На данный момент делами в студии заправлял Герард, что само по себе было дурным признаком. Значит, дела у супруга совсем швах, раз передал полномочия другу (уж очень он не любил делиться своей значимостью).

– Ты что тут обосновался? – спросила я у него хмуро.

Он посмотрел на мое серое лицо, усмехнулся:

– Ни чо не помнишь, лапочка?

– Весьма смутно, – нехотя подтвердила я. – Стефан взбеленился, выгнал меня… без вещей.

– Имеет право, – хихикнул Герка. – Так вляпался!

– Я-то причем? – бубнила я. – Даже не знаю из-за чего сыр-бор.

– Попросили Стефана чемоданчик подержать у себя пару дней, – начал просвещать меня Герасим. – Доверили, так сказать, большие деньги.

– И он взял? – удивилась я искренне, зная, что в таких вопросах супруг всегда до предела осторожен.

– Не мог отказать. Шаврин просил.

Да, Шаврину Митрович отказать не мог. На заре бизнеса Климент Павлович помогал Стефану деньгами, не сильно много требуя взамен. Поэтому неудивительно, что осмотрительностью супругу пришлось пренебречь.

– Бац! А денег в сейфе нет! – продолжал вещать Герасим. – А ведь никто про них не знал… И ты тоже, да?

Я затрясла головой очень энергично, а сама покрылась холодным потом от ужаса. Что ж я натворила? Стефан, конечно, сволочь, но и он не заслуживает такого приключения. Климент – мужик суровый, не простит.

– Так уж и никто! – заорала я в голос. – Всегда есть тот, кто знает, кто догадывается и кто подозревает!

– Тихо-тихо, – Сарычев схватил меня за руки и оглянулся по сторонам. – Ищут, всех, о ком ты сказала. Найдут. И дай Бог, чтобы Стефан оказался не причем.

Я затряслась еще больше. Выходит, ищут именно меня.

– Чем все закончится? – заклацала я зубами в страхе.

Герард понял меня по-своему.

– Успокоится Стефан, пристроит тебя куда-нибудь, не бойся.

– А сейчас мне что делать? С голоду пухнуть? (Пришлось сделать вид, что интересуюсь только насущными проблемами своего организма).

Герасим прищурился, окинул мою поникшую фигуру в кожаной курточке пристальным взглядом. Его зрачки по-кошачьи зазеленели… Господи, у него на роже все написано!

– Только не предлагай мне всякие гадости, – торопливо предупредила я.

– Хорошо. – Он хлопнул ладонями по столу и завопил. – Серафи-и-им!

На зов притопал мужик в невероятном прикиде из серебристых ленточек и звезд.

– Не уехал еще? Вот тебе барышня на подпевку. Дай ей Варькины шмотки и парик. – Он повернул ко мне лицо полное ехидства. – Давай, приобщайся к высокому искусству.

Пять минут спустя мы тряслись в обшарпанной «газели»: Серафим, еще пара нечесаных индивидуумов с гитарами в чехлах и я с объемной черной сумкой, в которой покоился мой сценический костюм. Ехали на какое-то предприятие, которому исполнилось 40 лет со дня основания. По этому торжественному случаю давался концерт рабочим и служащим. И мы были одной из составляющих этой «сборной солянки».

Я мандражировала страшно. Наверное, вид имела самый плачевный. Один из гитаристов нагнулся к моему лицу и, обдавая запахом едкого табака, утешил:

– Мы под «фанеру» работаем. Просто верти попой и шевели руками.

За кулисами Дома культуры, куда мы прибыли через полчаса, было не протолкнись. Всюду сновали дети разного калибра в нарядных костюмах – творческие коллективы города готовились демонстрировать свои успехи в деле эстетического воспитания подрастающего поколения. Уединиться было негде. Я забралась между двух колонок, призванных усиливать звуковые эффекты, и начала переодеваться. Один их «моих» музыкантов из вежливости изображал своим туловищем ширму. Впрочем, особого внимания на меня никто не обращал.

Костюм был черным, щедро расшит блестками и невероятно грязен. От него сильно пахло потом и сладким дезодорантом. В моем носу угрожающе защекотало. Но тут прискакал Серафим и начал меня подгонять, как трехлетку на московском дерби.

– Давай, шевели помидорами. Нам еще к пожарникам и к трактористам.

Букву «Р» он выговаривал чересчур мягко, и получалась совершенная ерунда. Я призадумалась, расшифровывая его пламенную речь, и не сразу сообразила, что застряла в сценическом костюме, как Вини Пух после вечеринки у кролика – ни туда, ни сюда!

– Мамочки! – тихо запищала я, громче орать побоялась – вдруг все лопнет?

Серафим свирепо сдвинул брови:

– Чего это она?

Моя «ширма» бросил на меня рассеянный взгляд через плечо и спокойно оповестил:

– Толстая.

– Я не толстая! – вновь пискнула я запечной мышью.

– Тогда одевайся, живо! – заорал Серафим.

На нас начали обращать внимание. Детишки сгрудились веселой стайкой и заулюлюкали. Я плюхнулась на корточки и затихла, из-за колонок была видна лишь моя макушка.

– Гоша, Гоша, – паниковал Серафим. – Вынь её оттуда.

Гитарист просунул свои волосатые ручищи с намерением выволочь меня на свет Божий. Я, не задумываясь, цапнула его зубами. Гоша зашипел и взорвался матом.

Руководители детских ансамблей начали возмущаться базарным идиомам, Гоша начал огрызаться… В общем, началось светопреставление. Обо мне забыли, и я тихонько поползла на четвереньках в сторону – сбегу, к чертовой матери!

– Вы зачем здесь ползаете? – тихо спросила меня девочка в белоснежной балетной пачке.

Я уткнулась едва не носом в её коленки. Сказать мне было нечего, я лишь пыхтела тульским самоваром. Девочка что-то подергала на моей спине, и я с облегчением вздохнула – удавка перестала меня теснить.

– Нужно было молнию расстегнуть, – сказал ребенок просто.

– Солнышко ты моё! – радостно завопила я, перекрывая весь закулисный галдеж.

Впрочем, моего вопля никто не услышал, потому что из динамиков гаркнул военный марш, который прекратил распри разом. В самом деле, ругаться, когда тебя не слышат – глупо!