Помедленнее, помедленнее… Я опустил ноги на холодный пол, осторожно встал и прислушался к собственному организму. В теле чувствовалась слабость, но жить было можно. Стены казались слегка изогнутыми, как зеркала в комнате смеха. Это все наркоз. Вряд ли комната вращается на самом деле.

Я проковылял в ванную, хватаясь для опоры за все, что попадалось под руки. В частности, за батарею парового отопления. Наверное, она была горячая, но я этого не заметил — к пальцам пока еще не вернулась чувствительность после наркоза.

Ванная оказалась крошечной, что было мне на руку, учитывая, с каким трудом я сохранял равновесие. Благодаря тесноте я мог рассмотреть себя в зеркало, прислонившись спиной к стене. Но так ли уж мне хотелось разглядывать себя? Так ли уж хотелось увидеть, что стало с моей головой? И узнаю ли я себя в этой жалкой развалине, оставшейся от еще недавно вполне нормального человека?

Доктор Брендан уверял, что, если не считать носа, все обстоит прекрасно. Однако глаза ощущались, как два мраморных шарика, ворочающихся в шаре побольше, слепленном из желе, — в шаре, на котором в любой момент грозила треснуть кожа. Возможно, стоило вернуться в кровать…

Не дав этой мысли завладеть мною, я ухватился за шнурок выключателя и дернул. Прищурился, фокусируя зрение. Да, вид у меня и в самом деле был не ахти. Мягко говоря. Доктор Брендан был прав: некоторое время «страшила» будет не только вторым, но и первым моим именем. Честно говоря, самой привлекательной деталью на моем лице была носовая шина, маленькая алюминиевая штучка в виде буквы V, плотно обхватывающая нос. Остальное выглядело так, словно кто-то положил мне на лицо фунт сырого мяса и хорошенько отбил его.

— Не отвлекайся, — сказал я себе.

Действовать надо было не откладывая, иначе улика исчезнет навсегда.

Левая рука от локтя до костяшек пальцев была заключена в мягкий лубок на застежках-липучках. Я стал сдирать повязку зубами, попутно пререкаясь с голосом разума, который настаивал, чтобы я бросил это занятие и вернулся в постель. По мере того как я расстегивал липучки, давление на руку уменьшалось. Казалось, она раздувается, словно резиновая перчатка, в которую нагнетают воздух. Я ждал боли, но ее не было. Опять-таки последствия наркоза. Тем не менее внутренний голос упрямо вопил, что я делаю совершеннейшую глупость.

Здоровой рукой я стянул с себя повязку. Левая рука выглядела даже хуже лица, а это, поверьте, говорит о многом. От одного-единственного удара пострадал каждый дюйм кожи, которого коснулась клюшка. Я заставил себя внимательно изучить синяки. Они были нескольких оттенков, от болезненно-желтого до ярко-красного. И от запястья вверх шли три багровые, отчетливо различимые отметины.

Я поднял руку к свету и увидел в зеркале доказательство, которое искал. Три буквы: Р Е Д. Гвозди с выпуклыми шляпками на клюшке Реда Шарки выгравировали на моей руке его автограф.

Мой мозг детектива заработал в утроенном темпе, перелопачивая все, что я знал о синяках. Синяки блекнут быстро. Иногда за несколько часов. Совсем скоро эти багровые следы выцветут и расползутся, потеряв четкость. Нужно каким-то образом сохранить улику, прежде чем она станет неотличима от остальных поврежденных тканей. Должен, должен быть способ…

Конечно, в другом, более совершенном мире я бы просто надавил на кнопку звонка и сказал сестре, что мне срочно требуется цифровая камера. Однако я по опыту знал, что взрослые неадекватно реагируют на мальчиков-детективов. Сестра, скорее всего, вытаращится на меня так, будто у меня две головы. Меня уложат в постель и, возможно, станут поить успокоительным, пока не сойдут синяки. И, что самое страшное, мне крупно повезет, если, проснувшись, я не обнаружу у своей постели детского психолога.

Придется справляться самому. В стенном шкафу я нашел халат и штаны. На то, чтобы натянуть их, ушло не меньше минуты. Казалось, ноги принадлежат не мне, а кому-то другому. Я бранил стопы, словно пару непослушных малышей:

— Давайте, давайте, ребятки. Спокойно, не дергайтесь… Ну вот, славные маленькие поросята…

Часть меня осознавала, что мозг еще не отошел от затормаживающего воздействия наркоза, но другая часть не давала забыть об улике и была полна решимости заставить меня оставаться профессионалом, несмотря ни на что.

В коридоре было пусто. Я слышал разговоры в палатах, но от поста дежурной медсестры меня отделяло лишь сколько-то метров пустого коридора. Я уверенно двинулся вперед с таким видом, как будто имел веские медицинские основания находиться здесь. Пост окружала полукруглая стойка, позади которой стояли несколько потертых кресел. По полу тянулся провод удлинителя, в розетки которого были включены электрический чайник и копировальный аппарат.

Я включил копир и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, дождался, пока он прогреется. Наконец красный огонек сменился зеленым. Я откинул крышку и положил руку на стекло. Может, руке это повредит, но пока я по-прежнему не чувствовал боли.

Я сделал копию. Совершенно бесполезную. Ни один суд в мире не признал бы ее в качестве доказательства. Зеркальное изображение букв получилось таким расплывчатым, что они были едва различимы. Я предпринял вторую попытку, добавив тонера. Без толку. Теперь вся рука выглядела просто черной.

Что за нелепость: в наш век высоких технологий исполнению моего замысла препятствовало копировальное устройство каменного века! Требовался цифровой фотоаппарат. Немедленно. Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне казалось, что уличающие преступника синяки уже немного поблекли. Если бы только моя семья была здесь! В мобильном телефоне Хейзл есть встроенная фотокамера. Однако, если бы я на глазах у мамы снял повязку, чтобы сфотографировать синяки, маму хватил бы удар.

У Мэй Деверо в ее домике Венди к компьютеру была подсоединена камера. Домик находился всего в нескольких минутах ходьбы отсюда, и я знал, где лежит ключ от него. От главного входа больницы видна улица Рододендронов. Можно прогуляться туда, быстро сделать несколько снимков и нырнуть в постель, прежде чем меня застукают. Мой отчасти затуманенный анестезией мозг счел этот план вполне разумным.

Я подпоясал халат, засунул пострадавшую руку поглубже в карман и двинулся в путь. Пройдя через дверь, я оказался в приемном покое. Все еще не до конца опомнившись после наркоза, Я решил, что будет неплохо напевать что-нибудь себе под нос: это будет выглядеть естественно и уж определенно не повредит. К несчастью, в голове у меня шумело, и я пел, как человек в наушниках, то есть не слыша самого себя, перевирая мелодию и отнюдь не тихонько.

— «Где вы, чаровницы, которых я любил? — заливался я. Это любимая песня папы, он часто слушает ее через CD-плеер на кухне. — Ах, как жаль, что лица ваши я забыл…»

На моем пути возникла медсестра и крайне нелюбезно уставилась на меня. Так смотрят на слизняка, вылезшего из канализационной трубы и оставляющего за собой липкий след.

— Прошу прощения, Хулио, — сказала она, уперев руки в боки. — Если не возражаешь, убавь громкость. В этой больнице есть новорожденные. Не хочется, чтобы первые звуки, которые они услышат, напоминали жуткий вой. Нам могут предъявить иски.

Услышать такое было больно. Правда, у меня и без того все болело.

— Конечно, сестра. Прошу прощения. Меня иногда заносит.

— Вот-вот, и если ты сейчас же не возьмешься за ум, тебя еще и пронесет! А теперь проваливай, и чтобы ни звука, а не то я поставлю тебе градусник, и это, поверь мне, тебя не обрадует.

Эта угроза сопровождалась такой зловещей улыбкой, что перспектива измерить температуру вдруг показалась мне настоящим кошмаром. Я юркнул в зал ожидания и сделал вид, что страшно заинтересовался журналом «Прекрасный дом».

— Из-за чего ты здесь? — спросил мужчина рядом со мной, по лбу которого тянулся неровный шов.

— Ноготь врос, — ответил я, решив, что он шутит.

Что ни говори, мои повреждения так и бросались в глаза.

— А-а, — протянул он. — Больно, наверное?