Когда Леонид Волков предложил обдумать, что делать, если мой самолёт посадят не в том аэропорту, где меня встречают люди, а в другом, я аж руками замахал: «Что ты, что ты! Они никогда такого не сделают. Подумай: ну как такое может укладываться в концепцию „Да кому он нужен“?»
Да кому он нужен, чтобы из-за него пассажирские самолёты разворачивать? Один только маленький-маленький червячок упорно точил фундамент моих логических построений: проект PSYCHO.
Я знал, что на этапе расследования утечек быть не может. Но пару недель назад мы передали материал в большой продакшен. Делается сайт, оформляется лонгрид с текстом, монтируется двухчасовой фильм — уже довольно много людей в курсе содержания и деталей проекта. Я полностью доверяю всем нашим людям, но всё-таки ФБК — объект максимальных усилий целой огромной спецслужбы, ФСБ, по инфильтрации и вербовке. Кроме того, информацию о проекте можно получить, взломав компьютеры и сети, установив прослушку и скрытые видеокамеры в офисе, в конце концов. И червячок этот говорил мне: «Чувак, ты сам знаешь, что если Путин в курсе, что ты хочешь всей стране показать его дворец изнутри, рассказать о том, как содержатся его любовницы и как государственный „Газпром“ покупает им квартиры, то у него просто съедет крыша и он тебя закроет в ту секунду, когда сможет это сделать. Хотя бы для того, чтобы ты не стал публиковать это расследование из опасения, что в тюрьме есть тысяча и один способ убить тебя за него».
В общем, мы посовещались и расходимся, чтобы через тридцать минут встретиться, уже с вещами. Я встаю с дивана и чувствую сильную боль в спине. Блин, ну почему так всегда? Не могла она заболеть в другой день? Несколько месяцев делаю упражнения каждый день — и хоть бы хны. А сегодня… Ладно, пройдёт — главное, чтобы встречающие меня люди не увидели, что я нагнуться не могу.
Все расходятся, я должен позвать съёмочную группу — я ведь обещал им дать снять последнюю минуту сборов. Значит, это последние минуты, которые мы с Юлей проведём вдвоём, до тех пор пока мы не приедем домой. Ну или как получится.
Сидим в обнимку и хихикаем. Момент вроде требует, чтобы мы «поговорили», но говорить особо не о чем. Настроение у всех окружающих — в диапазоне от трагического до настороженного. А мы просто очень хотим домой, в Москву. Для нас с Юлей этот день не тягостный, а долгожданный, и напряжение связано только с тем, что следующие несколько часов вокруг нас будет свалка журналистов, потом хаос встречи в аэропорту и так далее. Поэтому мы сидим и говорим друг другу что-то вроде:
— Ну ты как?
— Я нормально, а ты?
— Я супер. Надо потерпеть немного, и скоро будем дома, закроем дверь, и все от нас отстанут.
— Ага, отстанут.
Гораздо больше, чем полиция и ФСБ в аэропорту, меня беспокоит вопрос маски. Встречать нас будет несколько тысяч человек — это видно по группе встречи в фейсбуке. Значит, придётся толкать какую-то речь — хоть небольшую, но надо. И люди специально приедут, и самому мне хочется что-то им сказать, поблагодарить их за поддержку. Мало того, что всё это точно превратится в бестолковую толчею (уж в том, что Путин не хочет видеть красивых картинок моего триумфального возвращения и ликующих толп, сомневаться не приходится), я не понимаю, как мне выступать: в маске или без?
Правила пандемии и европейский политический этикет говорят, что в маске. С кем бы я тут ни встречался, все с удовольствием болтают без масок, но фотографируются потом обязательно в масках и на расстоянии полутора метров, иначе избиратели не поймут.
Но говорить речь в маске? Тем более нелегальную речь в маске? Я такое проходил много раз. Выйду в зону встречающих, кремлёвские активисты сразу устроят кошмарную свалку, расставят нанятых за деньги людей с абсурдными плакатами. Рядом будет стоять полиция и орать в мегафон, что все должны немедленно разойтись. Обычно в таких случаях я, не обращая ни на что внимания, ищу возвышение, взбираюсь на него и выступаю, перекрикивая полицейские мегафоны. Что я только не использовал в качестве случайной трибуны: от сугроба до домика с горкой на детской площадке. Но делать это в маске?! Вся энергетика пропадёт. Это как надевать бахилы, заходя в дом, через который только что прошло цунами.
Подумав, взвесив все за и против, прихожу к «очень мудрому» решению: буду действовать по обстановке.
Все начинают собираться, мы одеваемся и проверяем, не забыли ли чего. Наш номер заполнен людьми с вещами и верхней одеждой — та же самая компания занимает гораздо больше места, к тому же оператор прыгает по комнате в поисках наиболее драматического ракурса.
Те, кто остаётся в Берлине, смотрят на нас с Юлей со смешанным выражением озабоченности и сочувствия. Это и немного раздражает, и веселит. В очередной раз говорю всем, чтобы не стояли с траурными физиономиями, ведь всё будет отлично и часов через шесть мы устроим созвон по зуму.
Из всех суеверий я строго придерживаюсь одного: нужно присесть на дорожку. Я уже сам не понимаю, суеверие это или традиция. Вот бы сейчас сесть в поезд мыслей и подумать об отличиях суеверий от традиций, но некогда. Здесь куча людей, в том числе не очень знакомых или знакомых, но придерживающихся очень рациональных взглядов, типа Лёни Волкова, и я стесняюсь сказать: «Давайте присядем на дорожку». Но если и существуют какие-нибудь маленькие духи или божества, дарующие удачу в дороге, то самое время их вызвать. А то даже оскорбительно по отношению к ним получается: всю жизнь выполнял этот ритуал, отправляясь с семьёй на три дня в соседний город, чтобы посмотреть достопримечательности, а тут поездка, за которой в прямом эфире следят тысячи людей, — и я вдруг проигнорирую железное правило.
Чтобы надо мной не сильно смеялись и особенно чтобы не шокировать иностранца Дэниэла своей дремучестью, говорю вроде как в шутку: «А теперь давайте по русской традиции присядем на дорожку». Все охотно садятся, а Волков говорит: «О, у меня мама всегда так делает».
«У нас в Канаде тоже такое есть», — добавляет Дэниэл.
Радуюсь, что я тут не главный язычник и все вокруг тоже взывают к духам путешествий.
В коридоре нас встречает группа спортивного вида мужчин: по проводам-пружинам, торчащим у них из ушей, можно сразу догадаться о роде их деятельности. Это полиция Берлина, управление личной защиты (close protection team). Я — «персона в зоне риска», и полиция должна учитывать это в своей работе. В разных частях страны полиция самостоятельно оценивает уровень этого риска. В Шварцвальде, откуда мы только что приехали, оценку моего риска понизили с наивысшего уровня до третьего — это значит, что полиция присутствует только на заранее запланированных публичных мероприятиях. В Берлине сказали: «Мы не знаем, что там в других регионах, а тут столица, и здесь вы находитесь в зоне максимальной угрозы».
К такому заявлению прилагаются два бронированных лимузина и шесть человек, сопровождающих тебя на любой прогулке, — меньше нельзя. Это немцы: если они написали инструкцию, то будут её выполнять, даже когда в Землю врежется комета.
На самом деле полицейские — отличные, весёлые ребята. За те месяцы, что мы здесь, мы с Юлей с ними подружились, они всегда стараются помочь. Плюс, как мне кажется, нас сблизило то, что они были со мной с первых секунд моей «новой жизни» после отравления, в буквальном смысле наблюдая через стекло в моей палате, как я учусь есть, говорить и ходить.
Сегодня можно только порадоваться, что я под охраной. Протокол максимального риска предполагает, что нас привезут прямо на лётное поле и мы благополучно прошмыгнём мимо кучи журналистов, ждущих меня в аэропорту. Мне их немного жаль, и я разделяю их досаду — ждать несколько часов и так и не получить ни одного кадра, — но я точно не хочу толкать никаких речей на английском в аэропорту.
Прощаемся, обнимаемся, садимся в машины. Мы с Юлей в одну, адвокат Михайлова и мой пресс-секретарь Кира — в другую.
Начальник охраны, обернувшись с переднего сидения, шутит со мной. Говорит, что они всем коллективом ценят мою смелость, но я ведь отдаю себе отчёт в том, что в следующий раз путешествовать смогу нескоро? Ха-ха.
