В начале представлены такие рубрики: 遊覽 – «Путешествия»; 宴集 – «Пиры»; 餞別 – «Расставания»; 贈答 – «Обмен стихами-посланиями». В середине: 詠史 – «Стихи на исторические темы»; 述懷 – «То, что сокрыто в сердце»; 艷情 – «Любовь»; 樂府 – «Юэфу»; 梵門 – «То, что относится к буддизму», и последняя тема в этом разделе – 哀傷 – «Плачи, скорбь». В окончании помещены стихи только одного раздела – 雜詠 – «Разные песни».

В «Кэйкокусю» картина несколько иная: 賦 – «Оды фу», 樂府 – юэфу; 梵門 – «Буддизм» и 雜詠 – «Песни о разном». Впрочем, точное представление получить сложно, ведь многие свитки утрачены. Хотя на самом деле внутри каждого раздела стихи выстроены по тем же самым рангам. Особо отмечу: именно по рангу стих автора по имени «император Сага» оказывается практически всегда в первой тройке с двумя другими – «императором Хэйдзэем» и «императором Дзюнна», в какой бы сборник канси он не был включен.

И вот, вооружившись знанием о том, что все эти три императорские антологии – это табель о рангах, выстроенная в ходе проведения императорских пиров, на которые так просто, с улицы, никто не попадал, не имея желания следовать чинам и званиям, приступил к выбору автора для знакомства с переводом канси. Постоянно напоминая себе, что поэзия в данном конкретном случае выступает всего лишь как инструмент межличностной и межранговой коммуникации, медленно просматривал и прослушивал стихи первой антологии «Рёунсю».

Предлагаю вместе впервые прочесть.

Если бы меня кто тогда спросил – а что конкретно ищу? – наверно, не сразу смог бы и ответить. То есть в случае с китайской поэзией эпохи Тан не было никаких сомнений в выборе – только Ли Бай. В канси было с точностью до… наоборот, только не Сугавара-но Митидзанэ, и даже не спрашивайте почему, тоже не отвечу.

Расскажу, как это происходило: открываю электронный ресурс, копирую в буфер текст, завожу в переводчик, слушаю, смотрю и вижу – вот, первую императорскую антологию, ту, которая выше облаков, открывают два стиха экс-императора Хэйдзэя (Хэйдзё: тэнно). Первый стих – о цветках персика. Отличное начало, кажется, все соответствует рангу, статусу, старшинству и времени года. В мою первоначальную выборку не попал, визуально не зацепило.

С третьего по двадцать четвертое стихотворение автор – сам император Сага. Отложен для случая, если ничего не понравится, то хоть что-то.

С двадцать пятого по двадцать девятое – будущий император Дзюнна, но тоже мимо.

Тридцатое и тридцать второе – Фудзивара Фуюцугу, сын Фудзивары Утимаро, третий ранг. Уже есть довольно поэтичные и достаточно известные переводы Степана Алексеевича Родина как раз именно этих стихов. Взял один стих на заметку, позже можно будет сравнить варианты перевода, если ничего другое так и не понравится.

Тридцать третье – авторства губернатора провинции Хитати Сугано-но Мамити, третий ранг. Выходец из иммигрантских родов государства Пэкчэ, лоялен клану Фудзивара, соратник Фудзивары Утимаро; логично, что включен в первую пятерку авторов.

Тридцать четвертый – тридцать пятый стихи – авторства принца Нагао-синно, или Накао-оокими, пятый ранг.

Тридцать шестой – сорок восьмой – автор Кая-но Тоётоси, четвертый ранг, тоже не случайный человек, считался посредником во многих переговорах между императорами Хэйдзэем, Сагой и кланом Фудзивара, после инцидента Кусуко ушел в отставку, но император Сага продолжал ему благоволить.

Сорок девятый стих заинтересовал, а вот над пятидесятым рука замерла. В первый момент даже не понял, что на самом деле уже прочитал его по-японски в китайском прочтении, оно пелось и ложилось, что называется, на язык и на слух. Мало того, пока читал, даже понял, что видит автор и каким настроением делится. В моем восприятии стих был более похож на японскую поэзию, чем на китайскую, и наконец я посмотрел на авторство произведения.

Если сказать, что имя мне не сказало ничего, то это ничего не сказать – так мог бы описать первую нашу встречу. Фамилия в китайском прочтении не вызывала никаких ассоциаций, а в японском была как-то смутно знакома, но явно не на слуху, то есть не Фудзивара, хотя, как выяснилось позднее, связи с кланом Фудзивара все же имелись, что абсолютно неудивительно, если автор включен в императорскую антологию.

Да, разумеется, мое так называемое прочтение вслух – всего лишь японское чтение китайских иероглифов, на китайском оно звучит иначе, но смысл совершенно одинаковый и в том, и в другом языке.

онъёми

サンシュウサンゴヤ

ヤクヤ フリョウ

チュウ モウ ロ ケン ハ(ク)

ジュジョウヨウマ(ツ)コウ

ромадзи

san syu: san go ya

ya ku ya fu ryo

tyu: mo: ro ken ha(ku)

dzyu dzyo: yo: ma(tsu) ko:

пиньинь

sān qiū sān wǔ yè

yè jiǔ yè fēng liáng

chóng wǎng lù xuán bái

shù tiáo yè mò huáng

Стихотворение имело предисловие, понятное без перевода, – «Лунная ночь ранней осени», как будто бы это строка из личного дневника. Вот так и началось наше знакомство с господином Лян Цэнь Аньси (Лян Цэнь-Аньши), или, как я стал его называть в японском онъёми чтении иероглифов фамилии, господином Рё Аньси, или просто Ансеи. В одном из вариантов произношения послышался отзвук даже корейского приветствия между близкими друзьями. В японском кунъёми чтении мы знаем совсем другую фамилию этого человека, но мне пока было не до того.

Небольшое лингвистическое отступление. Если вы, дорогие друзья любознательные читатели, думаете, что чтение текстов на камбуне (так классический китайский язык называется в Японии) – мое хобби, то вы совершенно правы. Но любимое занятие в часы досуга несколько отличается от сферы научных интересов, поэтому ничего не могу сказать о том, как текст, написанный на камбуне, читался вслух в 814 году в Хэйан-кё. Есть понимание о том, какая практика с течением времени в результате сложилась: текст камбун читают на бунго, на старояпонском, или, другими словами, чтение вэньяна по кунъёми и правилам японской грамматики (такое чтение называют «кундоку»). Все это замечательно, все укладывается в формат написания и чтения «Манъёсю» манъёганой, за несколькими существенными исключениями.

Пока так до конца и не ясно, уж мне точно, как быть с тем фактом, что большая часть авторов «Кайфусо», «Рёунсю», «Бункасюрэйсю», «Кэйкокусю» могла не только писать, но и читать, а особо продвинутые – и говорить по-китайски. А если учесть, что специальная разметка текста камбун «кунтэн» в виде знаков окуриганы и каэритэн появилась значительно позже, то для меня вопрос о том, на каком языке читали канси на императорских поэтических собраниях в двадцатых годах IX века в Хэйан-кё, остается открытым: пока никому из профессиональных японистов не удалось четко и ясно на него ответить. Многие из них ссылаются на исследования японских авторов, которые склоняются к тому, что стихи на китайском вообще вслух не читали. Мысль интересная, но как-то мало соотносится с тем, что первые книги детей аристократов по рождению были написаны на китайском языке, говорю о «Каноне сыновей почтительности». Надо помнить, что и произношение китайских слов менялось со временем, но меня интересует «период трансформации», который как раз и оказался отчасти представлен в императорских собраниях канси.

И именно в этот момент осознал весь драматизм ситуации для человека, не являющегося носителем языка (надеюсь, меня поймут): сначала я «увидел» красоту и легкость написания текста, осознав смысл написанного, по ходу восполняя пару пробелов просто по контексту, и только потом «услышал». Для тех, кто думает на китайском и японском языках – это единый процесс. То есть перевод оказался не в конце, а в середине процесса восприятия. В очередной раз задумался: так все-таки насколько глубоко было знание китайского языка в то время в ближнем круге императора Японии, ведь стих надо не только «видеть», но и «слышать», чтобы понять.