– Очень просто. Когда горит зеленый, у птицы есть две секунды, чтобы нажать кнопку и получить еду. Если птица клюет, когда горит красный, ее бьет током.
Здоровые такие птицы. Внимательные. Выбора-то нет.
– И они целыми днями сидят и ждут, когда загорится зеленый?
– Ну да, – сказал Греко. – Такой сценарий дает высочайшую бдительность и самый продолжительный жизненный цикл.
– И осознание, что жизнь им тотально неподвластна, – прибавил я.
– Власть у них есть. Примерно секунду. Но вообще – зачем курам власть?
Мы шли дальше мимо крыс, которые охотились за пищей в механических лабиринтах, собак, скачущих по клетке, дабы избежать электрошока, и хамелеонов, реагирующих на непрерывную смену фонового цвета. В конце обнаружилась целая стена обезьян с крошечными пультами в руках и электродами в черепушках.
– А шимпанзе что делают? – спросил я. – Играют в синаптикомовскую версию «Опасности!»?[166]
– Не совсем. Кнопка на пульте активирует определенный мозговой центр, стимулируя оргазм.
– Пиздишь.
– Вовсе нет. Первая группа в клетках слева способна вызывать оргазм нажатием кнопки в любой момент.
– Там же пусто, – сказал я. – Куда все делись?
– Все экземпляры, как легко догадаться, погибли. Стимулировали себя непрерывно за счет потребления пищи.
– Страх господень.
– В некотором роде. Второй группе в центре выделено шесть оргазмов на двадцать четыре часа. Зеленый горит, пока у них остаются оргазмы, потом загорается красный. Они неизменно используют свои оргазмы в первые пять минут и остаток дня хандрят. Обрати внимание – худые, на раздражители не реагируют.
Обезьяны в этом ряду были какие-то вялые и подозрительные.
– Теперь эти объекты. – Греко показал на правую стопку обезьян. – У них в клетках есть красная, желтая и зеленая лампочки. Красный означает, что кнопка оргазма не работает. Желтый предупреждает, что кнопку активируют через пять минут. А зеленый – что кнопка работает. За сутки – шесть циклов до зеленого.
– И они самые счастливые?
– Ну, весят больше всех, тесты на рефлексы – с другими не сравнить.
– Хм-м.
– Но интереснее всего – как они стали реагировать на лампочки. Пока горит красный, они едят, спят, даже совокупляются. Загорается желтый – они все бросают и хватают пульт. Даже соитие прерывают, чтобы приготовиться.
– Диковато.
– Но это не все, – с воодушевлением продолжал Греко. – За пять минут, пока горит желтый, они полностью достигают кондиции.
– У них встает?
– Именно. И довольно мощно. А через пять минут, когда включается зеленый, они достигают оргазма сами по себе, включена кнопка или нет! Иногда кончают, не успев даже кнопку нажать. В чистом виде условный рефлекс.
– И с самками получается? Пригодилось бы. – Мою шуточку Греко оставил без внимания.
– В каждом эксперименте, от кур до обезьян, те, кому предлагается наибольший контроль над выбором, справляются хуже всех. Все они достигли состояния, аналогичного психозу маньяка, застрявшего на липучем веб-сайте.[167]
Мой приятель из колледжа лечится от этого по сей день.
– А идеально всегда справляются те, чьи интерфейсы обеспечивают предсказуемые результаты за счет автономии.
– И что вы пытаетесь доказать? – спросил я. – Что людям нравится, когда командуют машины?
– Наша компания с должным прилежанием именно к этому и стремится. Мы изучаем долгосрочные следствия нашей философии интерфейсов. Так как после инсталляции наши системы фактически поддерживают себя сами. Форма техноэкологии, задуманная нашим первым директором.
– Сноубордистом?
– Совершенно верно. Он предсказывал, что многие наши сегодняшние разработки станут неотъемлемыми элементами завтрашней цивилизации. Программа будет видоизменяться без дальнейшего вмешательства. Мы активно участвуем в эволюции своего вида.
– Ух ты. Высокоразвитое общественное сознание. – Наверное, я высоковато поднял брови.
Греко впервые заговорил простыми словами:
– Это типа что, сарказм? Если не веришь в то, что мы делаем, может, не стоит тебе…
– Греко, выдыхай, ладно? Мы всего лишь о коммерческом интерфейсе говорим. Не о новом же обществе.
У одной обезьяны погасла красная лампочка и загорелась желтая. Обезьяна ринулась к пульту, затем уселась в предвкушении.
– Но поскольку мы создаем реактивные, самоадаптирующиеся интерфейсы, отныне эволюцией правит программирование. Алгоритм «Синаптикома» модифицирует реакции пользователей с тем, чтобы управлять их поведением.
– Как управлять?
– Пока – чтобы вести пользователей к целям, которые мы запрограммировали. Считай, серия интеллектуальных агентов.
– То есть? «Шоппинг-ассистентов»?[168]
– Да, но шоппинг-ассистент на Алгоритме «Синаптикома» взаимодействует с тобой, собирает о тебе информацию, а потом ее использует, чтобы влиять на твое поведение. Всякий раз, когда ты принимаешь или отвергаешь предложенную им покупку, агент подстраивает свой способ предлагать. И научается в конце концов, как заставить тебя раскошелиться.
– То есть запоминает, какие товары мне нравятся.
– Агенту важнее не найти, что ты просил, а скорее внушить тебе, что он хорошо поработал, и заставить тебя принять его предложение. Таким образом, формировать или видоизменять спрос ему не сложнее, чем удовлетворять.
– Но есть разница между «получить, что хотел» и «думать, будто получил, что хотел».
– И какова же она?
Ответа без той или иной примеси теологии я бы все равно не нашел.
– А что происходит с конечным пользователем? – спросил я. – Превращается в реактивный механизм?
– Вовсе нет, – отозвался Греко, постучав к шимпанзе. – В довольную обезьяну.
Тяжело дыша, обезьяна таращилась на желтую лампочку. Меж мохнатых бедер – мощный сухостой.
Из лаборатории мы направились дальше, к человечьей рабочей зоне. Хотя бы номинально человечьей. Зеленорубашечники сидели в скругленных загончиках вдоль изогнутой стеклянной стены, выходящей на реку Гудзон. На вид все довольные – пожалуй, немного чересчур. Все на местах. Ни единого карандаша или скрепки не валяется. Вообще никаких карандашей и скрепок. Одни клавиатуры, наушники и плоские мониторы.
– Панорама что надо, – сказал я.
– Нравится?
– Еще бы. Весь город видно.
– Думаешь, настоящий? – Греко скрестил руки на груди.
– Ну да, конечно. А что, нет?
– Может и настоящий. Мы инсталлировали в окна высокочеткие жидкокристаллические мониторы. Когда они отключены, стекло прозрачное. Когда включены, за окном фиктивная картинка, искусственно сгенерированная аналоговыми алгоритмами. Блиттинг я сам писал.
– С ума сойти! – Я потрогал стекло. – Помнишь блиттинг, который ты в школе наваял? Для эмулятора?
– Еще бы. Этот на том же коде строится.
– И тоже распадается на квадратики, когда рендеринг подвисает?
– Ага. – Воспоминание на секунду выбило из Греко синаптикомовские замашки. – До сих пор глючит. Льщу себе мыслью, что это фича.
На мое плечо легла рука.
– Видом любуешься? – Лори, главный зеленорубашечник, который на ранчо был.
– Да, – сказал я. В миткалевых тапках я вроде как беззащитен. – Вычисляю вот, настоящий или Грекова симуляция.
– Тогда делайте ставку, мистер Коэн.
– Какую ставку?
– Может, объяснишь ему? – сказал Лори и прошествовал дальше по дуге коридора.
– В конце каждого дня, – сообщил Греко, чья любезная, однако непроницаемая маска восстановилась после краткого явления начальника, – все в офисе говорят, настоящая в окне панорама или графика. Тем, кто угадает, разрешается остаться допоздна и поиграть в сетевые игры.
Разрешается остаться допоздна? Уточнять не будем.
– А сколько у вас народу работает?
– Честно сказать, почти всех сократили, – сказал Греко. – В штате меньше двадцати сотрудников. Все на этом этаже. Остальные – из агентств, на подхвате.
