Той сестрицею, которой

Все расскажешь о своем.

Осушу твои я слёзы,

На уста воздену смех,

Охраню девичьи грёзы,

Буду рядышком вовек.

Я, к груди тебя прижавши,

Заберу с души свинец.

В светлой грусти повздыхавши,

Провожаю под венец.

Ты лети, моя голубка,

Помаши с небес крылом.

В этом свете лунном хрупком,

Уроню слезу тайком.

Отступить с дороги гладкой

Настает и мой черед.

Сердце щемит грустью сладкой,

Отпустив дитя в полет.

А дитя, набравши силу,

Смело встанет на крыло.

Ты лети… Ты будь счастливой…

Но а мой уж вышел срок.

Я, к груди прижав ладони,

Вздох последний отпущу.

И теперь с небес бездонных

За голубкой пригляжу.

Ты лети, моя голубка,

Мой же путь лежит к луне.

И под светом этим хрупким,

Вспоминай ты обо мне.

Засыпай, моя голубка,

В теплой неге, под крылом,

В этом свете лунном хрупком,

Над твоим склонюсь челом.

Когда голос затих, она еще некоторое время, не открывая глаз, перебирала струны. А когда стихла и мелодия, мечтательно огляделась, все еще пребывая в своих мыслях.

Вдруг Имилия зарылась лицом в пеструю юбку Эстер и горько заревела.

– Ну ты чего? – растерялась девушка. – Мне мама ее пела.

– Маму жалко, – хлюпнула в складки Имилия.

Эстер застыла. Чувство вины раскаленной иглой воткнулось между ребер. Мечтательность мгновенно схлынула, и она с неприятной очевидностью поняла, что именно день за днем стояло на кону, и что она так упорно откладывала.

– Та женщина… – обратилась она к Абелю.

– Это не ее мать, – ответил травник. – Она привела девочку, когда деревня сгорела. Их только двое и осталось.

Эстер рассеяно погладила волосы Имилии.

– Но что-то ведь можно сделать для той женщины?

– К сожалению, нет, – развел руками травник. – Она больна, но не телом. В деревню после пожара пришли гунгояры, и эти двое… я даже не представляю, что им пришлось пережить. Когда они только пришли, женщина еще что-то понимала. Плакала часто. Звала кого-то. А сейчас уже и не различает, где находится.

– И она так и будет там лежать?

– Я даю ей отвар, так что она не мучается. Но душа ее умерла там, на пепелище, и теперь тянет за собой тело.

– И что, нет такого лекаря, кто мог бы вылечить душу? – с надеждой спросила Эстер.

– К сожалению, нет, мы лечим только тело, – развел руками Абель, и вдруг ни к чему добавил: – Даже мастер Тамаш.

У Эстер ёкнуло под сердцем, но травник никак свою мысль не развил, и, чтобы успокоить волнение, она принялась оглядывать окрестности.

С этого места замок выглядел немного иначе – на скальном плече, которое не было видно из долины или с дороги, проступало размытое изображение. Эстер сощурилась и повернулась сначала одним глазом, потом другим, не уверенная, что ей не почудилось. Но освещенные солнцем выступы и затемненные впадины отчетливо складывались в некоторую зависимость. Только она никак не могла сообразить, что же именно проступает из этих световых пятен.

– Вы тоже заметили? – спросил Абель.

– Мне ведь не показалось, правда? Что там изображено?

– Попробуйте расслабить глаза, – вместо ответа предложил травник. – Вы сами увидите.

Эстер удивленно на него посмотрела, но все-таки последовала совету. И как только она перестала напрягаться и разглядывать каждый выступ в отдельности, изображение внезапно сложилось в единую картину, и она потрясенно уставилась на огромного северного медведя, который стоял на задних лапах, осененный тремя звездами.

– Пресветлая Матерь, что это? – едва слышно выдохнула она.

– Герб бывшего владельца, – так же тихо ответил Абель. – Единственное, что о нем сохранилось. Все, что было внутри, – уничтожено.

– Но это же граф… – Эстер испуганно прикусила язык.

– Граф Айсенбер. Герцог, точнее.

– Почему вы не сказали раньше? – удивилась Эстер.

– Это не то, о чем болтают с незнакомцами, – развел руками Абель. – А потом вы не спрашивали.

– И вы специально меня сюда привели? – неуверенно спросила девушка.

– На самом деле нет, – Абель смутился и отвел взгляд. – Мне хотелось побыть с вами наедине. Я ведь понимаю, что как только вы найдете то, что ищете, вы уйдете и мы больше не увидимся.

– Мы… Почему? – растерялась Эстер.

– Да ну бросьте, я ведь давно узнал матера Тамаша. Но я слишком сильно его уважаю, чтобы вмешиваться в его планы. И я хорошо понимаю причину, по которой он хочет скрыть свою личность от постояльцев монастыря. Поэтому постарался просто не мешать.

– Мне так стыдно, простите, пожалуйста, – расстроилась Эстер.

– Не переживайте, – успокоил ее Абель, – это были самые приятные недели за очень долгое время. Я благодарен вам, правда.

– За помощь с бумагами? – улыбнулась Эстер.

– Нет.

Абель уверенно и открыто посмотрел ей в глаза, и Эстер почувствовала, как в груди трепыхнулось. Щеки опять вспыхнули, но она не отвела взгляд. Абель осторожно, словно опасаясь спугнуть мгновение, взял ее ладонь. Эстер застыла. От его теплого прикосновения в пальцах пробежали искры. А он поднес руку к губам и, едва касаясь, запечатлел робкий поцелуй. У Эстер от волнения перехватило дыхание, и мысли внезапно вылетели из головы, оставив звенящую, глупую и радостную пустоту. Абель, судя по всему, разволновался не меньше – он нервно выдохнул, и Эстер почувствовала, как шевельнулись волоски на коже, а по спине сбежали мурашки. Рука подрагивала в горячих пальцах травника, а он сам, растерявшись, смотрел в другую сторону и не знал, как прервать неловкость.

Выручила Имилия. Она вдруг с детской непосредственностью плюхнулась на лавку между взрослыми и с отчаянным подвыванием затянула на одной ноте:

– Есть хочу-у-у-у!

И как будто разорвалась неловкая паутина, Эстер и Абель одновременно рассмеялись, забрали девочку и отправились на поиски фруктов в ближайшие посадки.

Сианг-Джи – к западу от Бай-Чонга

Скоро после полудня вернулся Вигмар – настороженный и злой. В трущобах рассказали, что женщина, стоявшая за весенней историей с похищенными товарами дома Чайной Розы, тоже походила на местную, но при этом никто не смог доподлинно установить, связана ли она с кем-то из криминальных домов. И с ней также путешествовал слуга. Больше разузнать об этом ничего не удалось, однако известие о вчерашних торгах взбудоражило даже самые грязные трущобные закоулки, которые в жизни не интересовались ничем, кроме быстрой наживы и низкопробных удовольствий. По углам шушукались о некой ценности, из-за которой много лет назад разнесли половину города, но так и не достали. Ценность с тех пор считалась утерянной, а после масштабного погрома и облав, которые император в те года учинил под предлогом борьбы с заговорщиками, криминальный мир Бай-Чонга еще долго не смел поднять головы, лишившись разом и своих соглядатаев, и исполнителей, и верховодов.

Но со вчерашнего дня пошли разговоры, что новая загадочная ценность взволновала самых влиятельных людей города, а возможно, и государства. И как из дырявого решета поползли слухи, недвусмысленно указывающие на двоих задиристых и несговорчивых авантюристов, которые давно уже всем преступным воротилам как кость поперек горла.

– В общем, какая-то неприятная заварушка намечается, – сказал Вигмар по-орочьи. – В Пин-Мин вся эта возня не так заметна, они всегда сами по себе, но шестерки, я не сомневаюсь, побежали докладывать, где я был и куда направился.

– И какой план? – спокойно и деловито осведомилась Ягори.