Справа от меня в стене открывался аккуратный проход. Набрав в грудь побольше воздуха и нацепив на лицо маску профессионального безразличия – как и просил Бакстер, – я ступила внутрь и… замерла, как вкопанная.

Вогнутые холсты высотой в два с половиной метра были плотно пригнаны друг к другу и составляли почти законченную окружность, занимавшую все пространство огромного помещения. Масштаб картины сам по себе производил впечатление. А сюжет… На секунду почудилось, что я оказалась в одном из волшебных миров Толкиена – в чащобе близ сумрачного Мордора, где сквозь темные кроны не проглядывает солнце; где похожие на питонов корни деревьев торчат наружу и стараются обвить твои ноги, а к горлу тянутся упругие лианы; где живут своей жизнью вековые сказочные пни и ворох опавшей листвы прячет от глаз то, на что лучше бы и не смотреть вовсе.

И лишь одна оптимистичная деталь – юркий ручеек, бегущий между стволов, перекатываясь на редких валунах и лаская поникшие ивы. Так вот что Ленц имел в виду, когда говорил о возврате к прежней манере письма. Я зачарованно смотрела на фрагменты картины. Да, я ждала от Уитона нечто гораздо более абстрактное – в стиле всех его последних «полян».

А меня окружал пусть и волшебный, мрачный, но абсолютно живой лес. Казалось, стоит сделать шаг, и нога утонет в листве; протянуть руку – и с громким хрустом обломится сухая корявая ветка. А если выветрить из помещения сильный запах масляной краски, воздух мгновенно заполнится пряным ароматом густого подлеска.

Отсутствовал лишь один сегмент картины. На его месте и красовалась дыра, через которую я попала в этот сказочный мир. Этот сегмент был втянут внутрь круга, и перед ним стоял сейчас Уитон в своих белых перчатках и с длинной кистью в руке.

Уитон удивил меня почти столь же сильно, как и его творение. По фотографии трудно было судить о его телосложении, но мне казалось, что он довольно худощавый, даже субтильный человек. Как я ошибалась! Уитон лишь немногим уступал в росте долговязому Кайсеру. В глаза бросались жилистые, крепкие руки с большими ладонями и длинными пальцами. Лицо было словно вылепленным из камня, и бифокальные очки смотрелись на нем совершенно неуместно. На лоб ниспадали густые, с сильной проседью волосы. Чистая, удивительно гладкая кожа на лице. Передо мной стоял человек, достигший внутренней гармонии и пребывающий в состоянии печального покоя.

Но я знала, что это обманчивое впечатление.

– А вы, надо полагать, фотограф? – проговорил он, обращаясь ко мне.

И приветливо улыбнулся. Правда, в следующее мгновение лицо его вновь стало серьезным – он чуть удивленно уставился на Кайсера и Ленца. Те молчали, напряженно следя за реакцией Уитона на мое появление. И напрасно. Едва мы обменялись взглядами, как я сразу поняла – этот человек видит меня впервые в жизни.

– Да, сэр, – громко сказала я, прерывая немую сцену, невольно спровоцированную моими нынешними коллегами.

– Вы будете фотографировать меня или мою картину?

– Вашу картину.

– Что ж, приступайте. Надеюсь, эти фотографии пока не пойдут дальше кабинетов ФБР. Я не хочу, чтобы они появились в газетах до того, как работа будет закончена.

– Разумеется, – наконец очнулся Кайсер. – Насчет этого можете не сомневаться. Мы намерены соблюдать полную конфиденциальность.

Кайсер мельком глянул на меня, подтверждая, что разделяет мою уверенность – Роджер Уитон, знаменитый художник, уроженец Вермонта, обреченный на смерть от редкой болезни, не имел понятия, кто я такая. И на кого похожа. Я даже вздохнула с облегчением и только тут почувствовала, как здесь жарко. Кайсер давно снял пиджак, и на лбу у него выступила легкая испарина. Лишь Ленц не мог себе этого позволить, поскольку под его одеждой было спрятано записывающее устройство. Установив камеру, побывавшую со мной на Кайманах, я приступила к работе, неспешно перемещаясь от одного холста к другому. Я знала, что, как только мы покинем галерею, сюда вломится полиция и конфискует все, до чего только дотянется руками. Хотя вот эту картину, возможно, и не утащит. Я это знала, а Уитон еще нет. И мне вдруг стало стыдно перед ним. Уитон явно не имел отношения к преступлениям и честно отвечал на самые неудобные вопросы Кайсера и Ленца, но маховик запущен и ничего поделать уже нельзя.

Пока я фотографировала, а Кайсер и Ленц помалкивали, Уитон, воспользовавшись затянувшейся паузой, вернулся к своей работе. Он пододвинул стремянку к незаконченному сегменту картины, с трудом забрался на самый верх и стал наносить на полотно короткие, резкие мазки. Несколько раз в жизни мне доводилось находиться рядом с талантливыми творцами. И меня посещало при этом особое чувство. И сейчас, исподволь наблюдая за работой Уитона, я мучительно хотела направить на него объектив своей камеры. В конце концов желание стало непреодолимым, и я, еще не зная, как он на это отреагирует, сделала несколько снимков. Уитон заметил, что его снимают, но, похоже, не возражал. Я позабыла в ту минуту, что присутствую при допросе, и ощущала себя лишь фоторепортером. Минуты не прошло, как у меня закончилась пленка и пришлось лезть в барсетку за новой.

Уитон был фотогеничен. Вдобавок умел держаться перед камерой. Точнее, вел себя так, словно ее и не было. Я ходила вокруг него кругами и делала снимки, безмерно жалея, что они достанутся ФБР. Может быть – пусть не сейчас, а потом, – мне их отдадут? Я не сомневалась, что смогу опубликовать их.

Ленц и Кайсер отошли в противоположный конец комнаты и тихо совещались между собой. Я чувствовала, что они переключились на следующего подозреваемого – Леона Гейнса. Через пару минут я перехватила взгляд Кайсера, который жестом предложил мне закругляться. Я дощелкала пленку и подошла к подножию стремянки. Обычно я не обмениваюсь рукопожатиями с мужчинами, но тут мне захотелось изменить своим правилам. Я просто не решалась окликнуть увлеченного работой Уитона. На мое счастье, он сам спустился за свежей краской. Я коснулась его затянутой в перчатку ладони и с удивлением почувствовала, что рука у него мягкая и нежная, почти женская. Видимо, это тоже следствие болезни, вынуждающей его воздерживаться от физического труда.

– Спасибо, – сказала я.

– Вам спасибо, – улыбнулся он. – Мне было приятно познакомиться с такой симпатичной женщиной. – Он вдруг словно внимательнее ко мне присмотрелся. – Управление кадров ФБР весьма разборчиво.

– Я недавно сотрудничаю с этой службой. До этого была просто фотокором, – ответила я.

– Знаете… Заходите как-нибудь еще. Расскажете о своей работе. Я интересуюсь фотографией. Но гостей у меня в последнее время мало. Впрочем, я сам виноват.

– Постараюсь.

– Мистер Уитон, – подал голос Кайсер. – Искренне благодарен вам за помощь. Видимо, с вами еще захотят поговорить представители местной полиции. Разрешите совет: отнеситесь к этому и к возможным неудобствам, связанным со следственными действиями, с пониманием. Чем раньше они завершатся, тем быстрее вы вновь будете предоставлены самому себе.

Уитон вздохнул, словно уже предчувствуя «возможные неудобства».

– Мы также просим вас никому не рассказывать о нашем разговоре, – заметил Ленц. – Особенно аспирантам и студентам. Надеюсь, вы понимаете – таковы правила.

Художник поднял на него грустный взгляд. Он понимал.

– Всего хорошего, джентльмены, – сказал он, обращаясь к ним, а мне снова улыбнулся: – Всего хорошего, милый фотограф.

Кайсер уже двинулся было к выходу, но Ленц вдруг задержался.

– Чуть не забыл… У меня к вам еще один вопрос, мистер Уитон. Вот эта поляна – она реальна? Может, это вермонтский лес из вашего детства? Или вьетнамский?

Уитон ответил не сразу, словно раздумывая, а стоит ли.

– В моей жизни было несколько таких мест, – наконец отозвался он. – У них есть нечто общее. Сквозь призму этих полян на нас смотрит сама Природа. Какой бы плотной стеной ни стоял лес, меж стволов всегда видны просветы. Как бы стремительно ни несся ручей, это всего лишь ручей, а не наводнение.