— Давай в соседнюю падь махнем, — сказал Северька. — Через эту сопку перевалим…

— Там ведь крюковский покос нынче. Не туда ли ты метишь?

— И туда надо. Попроведовать.

— А я все думаю, — Федька развеселился, — чего он меня все в эту сторону жмет? Так бы сразу и сказал.

— Ну, а еще о чем ты думаешь?

Федьку лучше не спрашивать. Ответил с готовностью:

— Что забыл Северьян Сергеевич Устю. Стал на своих, на коммунарских, девок заглядываться.

— На кого это еще?

Федька повернулся в седле.

— Говорят, ты на Саньку Силы Данилыча глаза лупишь.

— Мало ли что говорят.

Заметная Санька у Силы Данилыча. Бравая девка. Косища у нее в руку толщиной, до пояса. Лицом аккуратная. Стеснительная больно, но когда признакомится, всем видно: веселый у Саньки нрав. Смешливая. От народа ведь ничего не скроешь. Ласково глядит Санька на Северьку. И парень не отворачивается. Хотя зазря не наговаривали, языками не трепали: никогда их вместе не видели. Только, по разумению баб, все это будет, придет час.

Северьку такие домыслы сердили: лишнее болтают бабы. Все время перед глазами жена стоит. А Санька — Санькой. Малолеток по сравнению с Северькой она. А что верно — то верно: без Саньки скучно у костра, где молодняк собирается вечерами плясать и петь.

Кони постукивали копытами о камни, поднимались в гору не спеша. Да парни и не торопили их. Крюковский балаган увидели издали, сверху. Стоит он одиноко, в небольшом распадке, странно смотреть на это одиночество после коммунарского многолюдия.

Балаган пустовал. Рядом стояла телега, лежали потники, большая лохматая доха. От кострища тянет чуть заметная струйка дыма: спрятавшись в золе, тлеет аргал.

Людей нашли около зарода: Крюковы метали сено. Наверху с деревянными трехрогими вилами стоял почерневший от жары и работы Алеха. Он давно уже заметил всадников, узнал их и теперь с преувеличенным вниманием укладывал сено.

— Бог помощь, — поздоровались парни.

Алеха буркнул неопределенное, но Устя и мать встретили приезжих приветливо. Больше недели не видел Северька Устю. Эх, и дуры же коммунарские бабы: да разве такую забудешь!

— Держись, дядя Алексей, — Федька спрыгнул с коня, — сейчас я тебя сеном завалю.

Он схватил лежавшие на земле вилы и стал подавать на зарод большие охапки остреца.

— Поворачивайся, поворачивайся, — подбадривал Алеху Федька.

Северька тоже не стал глазеть, как другие работают, взялся за вилы.

С помощью парней зарод завершили быстро. Алеха спустился с зарода подобревшим, отошел, осмотрел глыбищу сена со стороны, остался доволен — вершить зарод уметь надо! — и совсем пришел в хорошее настроение.

— Пойдемте чай пить, — пригласил он парней.

Федька пристроился к Алехе, пошел рядом внимательный и добрый — пусть Северька с Устей останутся, поговорят. А мать — не помеха, понимает.

— Чего вы по степи в такое время шлындаете? — не удержался Алеха. — Покос ведь.

— За тарбаганами послали охотиться. Видите ли, баранина надоела. Подавай им тарбагана. А косить они, можно сказать, закончили, — Федька отвечает длинно и обстоятельно.

Алеха глядит на свои порыжевшие ичиги, с хрустом мнет подросшую стерню.

— Быстро откосились, — то ли осуждает, то ли в одобренье говорит. — А я тут толкусь один с бабой.

— Николай пишет? Как он там?

— Давно не писал. Я слышал, за границу коммунары ходили. Скот свой отбивать. И чужих коровенок пригрудили. Много?

Ишь, как мужику это интересно. Даже шею вытянул.

— Так, малость самую. Десяток ледащих приблудился, — у Федьки глаза играют. — А потом, ежели подумать, чужая ли животина прибилась? В Озерном-то чуть не через двор живут богатеи. Мало ли коммунаров на них раньше батрачило за фунт чая да аршин сарпинки?

Алеха не отвечает, и Федьке кажется, что он еще не все объяснил, не оправдал коммунаров.

— Вон у тебя бы, дядя Алексей, всю животину угнали бы. Ну, ты бы нашел вора, пришел к нему, а тот от страха под кровать спрятался. Ты во двор, свой скот забирать. А из-за одной коровенки у тебя сомнение вышло: твоя она и вроде не твоя. Тогда ты к тому ворюге в избу опять идешь. Выйди, дескать, на минутку, охолонись и заодно посмотри, моя это корова или твоя, дескать, как бы тебя, ворюгу, ненароком не обидеть. Не бойся, что ты меня под корень резал, с сумой хотел отправить, я зла на тебя не имею. Так, дядя Алексей?

— Не так, однако. Постреляли бы вы их — и то правы.

У балагана Алеха тяжело опустился на прогретый солнцем потник — устал мужик. Потянулся к закопченному чайнику, налил полную кружку, выпил жадно, взахлеб.

Подошли Северька с Устей. Позже всех приплелась мать.

— Давай-ка, девка, костер разводи, — Алеха вытирает мокрую грудь. — Седни больше не будем работать — не каторжные.

Долго просидели парни в гостях у Крюковых. Интересует Алеху коммунарское житье, хотя о вступлении он и слышать не хочет.

— Мы ведь тоже от темна до темна работаем, вот только сейчас полегче маленько стало, — не хочет Северька, чтоб позавидовал Крюков легкому коммунарскому житью, раз в единоличниках твердо решил ходить. Зависть и злоба близко ходят.

— В гости к нам приезжайте, — прощался Северька, — Может, понравится вам у нас.

— Ладно, приедем. И вы нас не забывайте.

Устя проводила мужа подальше от костра, прижалась к стремени.

— Соскучился или так приезжал?

— Шибко соскучился. Ждать тебя домой скоро?

— Скоро.

Худо в темноте ехать, но лошади сами дорогу выбирают, идут осторожно. Злобится Северька на Алеху: от жадности и себя, и бабу замотал. Хоть и хорошо разговаривал сегодня, а все же в душе у него камень припрятан, глядит на зятя, как на вора ночного. Одурел совсем.

После покоса выпала людям небольшая передышка. С самой весны, почитай, жилы рвали. Хоть и опять работа ждет: стайки зимние для скота делать, — но все же хоть ненадолго разогнуться можно.

Снова людно в землянках стало: вместе народ собрался. Молодежь на ночь брала тулупы и до утра забиралась в телеги. Но за столом видно было, как много живет народу в землянках.

— Ничего, — говорил Иван Алексеевич, — еще землянок нароем, дома привезем из поселка, просторно будет.

Народ в коммуне живет дружно. Ссоры возникали пустяшные, среди баб. Бабы хозяйствовали в землянках понедельно, и в свою очередь каждая старалась накормить свой народ получше.

Костишне — Федькиной матери — всегда мясо доставалось костлявое. Так, по крайней мере, ей казалось. В кладовой она настороженно следит за руками Авдея Темникова, — не обманул бы, не подсунул бы похуже, чем другим.

Авдей отказывался от этой должности — выдавать каждое утро продукты, злобился на баб. Костишна прилетала в землянку, вконец изобиженная. Сморкалась в запон, смахивала слезы. Костишну не спрашивали. И так понятно: опять кому-то лучше кусок достался. Посморкавшись, Костишна выбросила из корзинки на стол четырех крупных сомов.

— Посмотрите, что деется, — запричитала она, ища сочувствия. — Головы сомам пообрубали и в свою землянку уперли, видно. А нам хвосты!

Степанка недоуменно смотрел на тетку, хотел что-то сказать, но почувствовал на плече тяжелую Федькину лапу. Федька медленно подошел к столу, грохнул кулаком по доскам, выпучил глаза и вдруг захохотал.

— Ой, не могу, мать! Уморишь ты нас!

Чего это с Федькой: то вроде обозлился, то смеется? Непонятно смеется Федька: ржет, как стоялый жеребец, и кулаком стучит.

— Да ты, мать, до старости на Аргуни прожила и не знаешь, что у сома голову хоть собакам отдай, хоть выброси — не жалко. Это же не сазан.

Рыбаки, ездившие с неводом на реку, еще на берегу отрубили сомам головы, чтоб не везти лишнюю тяжесть.

— Так ты у Авдея головы сомьи требовала? — Федька перестал смеяться. — Придется идти к Авдею, прощенья просить.

Костишна молчала. Про себя думала: Темников специально не разъяснил ей про сомьи головы, чтоб посмеяться над ней. А мясо все одно в свою землянку пожирнее дает.