Потом закричала.
Закричала, каким – то диким потусторонним человеческим голосом. Противно. Противоестественно.
Жутко.
Замолчало. Снова крик. Гавкнуло громом.
Эхо в горах, в огромных скалах, трижды отозвалось, простонало…
И.
Из глубины преисподней…
Снова закричало, как человек.
Как загнанный волк, как шакал в капкане отчаянно и бесконечно…
Вчера похоронили колдунью.
Весёлая тризна
Загадочная русская душа. Сколько сказано, но ещё больше будет спето песен, об этой самой загадочной душе…
… Гости собрались как – то быстро – шустро и никто не заметил, как рабочий день перешёл в праздник. Правда, была суббота и не в России – матушке, у северных соседей, теперь уже братьев.
Финны, в этой компании хорошо владели нашей русской словесностью, матерились редко, но тоже по – нашему. И без акцента, будто своих слов мало для более точного и резкого резюме. Оказалось, что все они были теперь финны, но русские.
Те, которые занимались – работали, керамисты, даже не стали переодеваться в праздничные, парадные костюмы, да и сам хозяин. Он, как всегда, одет – русская расшитая рубаха, на ногах обрезанные битые валенки как старые калоши тридцатых годов, нашего столетия. А всё остальное как у всех.
Во время отечественной войны с родителями, ему тогда было два года, они приехали сюда и остались.
Уже дымил мангал, на столе стояли бутылки с крепкими напитками, шумели все дружно, русские вместе с хозяевами.
Вот подкатили на средней машине с русскими номерами, столичные гости с министерства культуры, два представителя и, и пошлооо.
Вечер, как вечер, пьянка, как пьянка. Песни, танцы, анекдоты. Кто – то даже пытался кого – то увлечь, невинными ухаживаниями. Потом под русскую гармошку, острые частушки. Ну, Россия и всё. Потом, как всегда, бывает, оказалось мало. Звонок, и вот ещё литр горящей и прозрачной, стоит. Стоит торжественно, как памятник, но на столе. Россия и точка.
Потом пошли песни, о бродяге с самого Байкала, степь да степь, Катюша, цыганочка, вальс.
Снова подняли стопки. Сказали тост, и, оказалось мало.
Ещё привезли, но машина была шикарная, тридцатых годов, но красавица, и наши приезжие окружили и, и пошли, поехали, что, да как?
Оказывается она, раритет, и теперь стоит дороже самой лучшей новой. Это приехал американ, как говорит наш хозяин и друг. Единственное, что было не так как нужно – не было драки выяснений, совсем не по нашему.
Разъехались, разошлись далеко за полночь, хотя какая там ночь, когда в лесу, где они жили и работали в просторных мастерских, раньше помещалась целая школа, а теперь и жилище и прекрасная мастерская для работы керамистов, своих и приезжавших из Выборга и Орла.
Было тепло и светло, а солнышко только ушло за тёмный лес, дремучий сосновый, с поваленными огромными соснами, зарослями, ну тайга забайкальская, точно такую, я там видел, но, солнышко ушло, что – бы через пару часов появиться снова. Всё – таки сказочные белые ночи.
Когда опустел двор, остались за столом только двое – один тот, который играл на гармошке, и должен был через пару дней, нехотя уехать домой, в Россию, и хозяин.
Простой вопрос задал хозяину.
– По какому поводу было такое торжество, и такие гости?
– А, это, Николаша, день кончины нашего зятя. Да. Так. По нашему, правильно. Вон той дочери, Яна, она тоже была с нами, уехала уже к себе, ты её знаешь. Уже три года, как его нет. Мы праздновали этот день.
Гармонист сказал, что это не праздник, а поминки. Но хозяин резко оборвал его толкование, извращённое, коммунистами.
– Вы теперь испорченные. Всё они вам забраковали, испортили. Коммунисты.
Грусть. Тоска. Хотя бы сожаления – не было. Только веселье. Да мало ли? У нас тоже такое, ну не совсем, но бывает, было… Может он, зять плохой был.
???
Ох, и бывает…
И на А – бывает и на Б – бывает.
Вот оно, и на ой, случилось.
*
Утонул мужик в Орлике, приток Оки. Тогда жил он там, этот керамист, в самом городе Орле. Где было тонуть? Мелко и люди кругом. Центр областного города.
Но умудрился…
На берегу стоит милиционер и женщина, тихо – мирно ведут душещипательную беседу…
– А хрен его знает, мой это или чужой. Дай, я палкой переверну его. Лысина вроде его, а одежда, одёжка, тоже вроде его. Дай палку, поверну морду кверху…
– Неет, нельзя, сфотографируем, потом… ответил милиционер.
– Ну и пошли вы, вместе с ним. Я пошла, мне некогда.
Ушли они домой вместе с подругой, рванули в сторону пивной, по проулку. Подруга сначала пыталась её настроить на дружелюбный лад.
– Ты бы хоть слезу для народу пустила…
– Да я и не знаю, рыдать мне или радоваться. Пил. Бил. Не работал. Детей домой не пускал.
И, тихонько пошли мимо пивной в сторону ветхих домиков.
Но это было давно и в России. А тут благополучная страна, приличная, очень приличная семья.
И.
И. Такое…
Я стал потихоньку, ненавязчиво говорить, что у нас не так, у нас какой бы он не был всё равно как – то не до веселья, и вообще, говорят, отметили, а не отпраздновали.
В писании сказано, нет, это скорее в народе говорят, о покойниках не толкуют, плохо, или просто ничего, не хвалят и не ругают, если он, ушедший, был с большими явными грехами…
– Э, э, Николаша. Вы не так живёте как нужно. Вам коммунисты всё перепортили, всё извратили и потому вы так плохо живёте. Они виноваты. Вот ты и меня хочешь испортить. Твоей идеологией. Поминки, поминки…
… Всякое было. Много видел. Отыграл на свадьбах от Тобольска до Кавказа, с танцами и гармошкой.
Сороковины были. Поминки тоже.
Но тризна без людей, родственников соседей…
Нет. Такого не было.
Да и такое, как сегодня. Не припомню…
А бывает…
Вреднюшшая и Милай…
Дед был почти в праздничном настроении, да ещё и рядом такие слушатели. И он совсем как военный, отдал честь и отчеканил, приложив руку к виску, ну прямо командир. И выдал такое…
– Умный к умному, а я, к табе.
– Я табе говорил – вреднюшшшая у няго баба…
– Ой вреднюшшаяаа…
– Кооляяа, наливай. Чё ето?
– Херес есть?
– Усё равно наливай!
– Херес, есть, и хрен есть, закусим, загрызём. Знаешь как глотку прочишшаить…
– А ишшо говорять, он сладиить, ну слаще редьки. Наливай. Это хорошее вино. Увесь стакан, наливай.
– Живы будем да не помрём.
Дед вылил туда, куда нада, как он говорит. И поцеловал стакан в донышко.
– Ой, хорошо, когда зять не пьюшший и по морде не врежить. Наливай.
– Штой – то ты такой помятый, как шляпа у жопи побывала…
– Наливай.
– Вот ты когда с нами, хорошо. Но ты не жри, всплывёть…
– Да, муторно, как с похмелки, без похмелки.
– Ды, я тебе чё говорю. У нас, в Железногорске хвалили его. А чаго, чаго, кого, кто, помёр.
Да. В пятницу закололи.
– Кого, батя?
– Мужика?
– Ды пошёл тыы наа…
– Не мужука.
– Кабана!
– Ну, ето, всё, как положено.
– Закололи.
– Сделали.
– Ето, чтоб продать мясо, пятница. Базар.
– Ага, завтра базар.
– Говорил не наливай, интеллигент хренов…не наливай. Усё. Хватить. Не послушал…
– Дык, ето. Закололи. Разделали, печёнку, ну всё как надо, ну, по грамулечке, ну, по чуточке, не так, что бы етоо. Усё уложили, чтоб застыло к утру.
– Баба, ух стерва.
– Вреднюшшаяаа.
– Мужука, угробила.
Он встал, постучал себя кулаком в грудь…
– Не могу, аж тут пячёть, душа горить.
– Жалко.
– Утром встали. Погрузили мясо и повезли на тачке, базаар.
– Ты знаешь, мы на Комсомольской улице жили.
– Ды, ето. Чижало.
– Утром…
– Тянить, а душа похмелки просить. Хрен два. Дура, баба дуурааа. Бог сделал её и заплакал – какую я херню сгородил.
