А тут, прямо на меня нёсся разъярённый вепрь. Могучий зверь! Клыки-бивни, как у мамонта, винтом, в разные стороны, выше ушей. Увидишь-умрёшь сразу, минуя клиническую смерть. Не успеешь даже увидеть, в одно мгновение, свою прожитую, прекрасную жизнь…
Вот она, оказывается, теория относительности течения времени. Эйнштейна. Но тогда об этом я не думал. Это всплыло потом, вместо клинической смерти. Ой, мама! Неужели это. Смеялись однокурсники. Бывает такое…«медвежья… болезнь».
Вот он! Вепрь-Мамонт, а клыки-бивни пропороли бока земли около моего дерева, почти у моих ног, когда он притормозил, чтобы рвануть клок свежатины с моего бренного тела…
Никогда я ещё не был приманкой-живцом в таком дурацком положении… Хороша приманка…
А за ним, за этим громилой, шёл-летел серебристо-серый матёрый волк. Похоже, вожак стаи. Рядом чуть побольше кавказского волкодава летел второй, видимо, волчица, его мама, мать её!!!
А дальше, уже бежали-торопились обычная стая серых. Завершали всю эту компанию обычные шакалы, поменьше волков, бегут, тявкают… Им тоже перепадёт колятины.
Вот вепрь, по второму кругу ко мне, совсем близко, вот его огромное плоское тело, от самого пятака до хвоста, по позвоночнику щетина. Торчком, как у снегоуборочной машины, стальная проволока, а не щетина… Прутья стальные… Глазища горят, как на горбатом «Запорожце», красным светом, стопы.
Второй приступ медвежьей болезни придал необыкновенную силу скунса- поражение двигательного аппарата у врага-на расстоянии.
Нет, зверюга, будет сегодня, завтрак, но не у тебя. Сделаю я из тебя два вепря. Сделаю!!!
Врежу! Махну всей своей силищей неперекормленного, сухого, но жилистого, ещё моложавого пока студента. Давай! Ну, давай ближе! Мать ттвою!..
Сейчас! Сейчас. Рубану прямо по пятаку! Будет два, две половинки. По одной ноздре в каждой. Разрублю пополам гада летящего! Бешенного!!!
А кавалькада, грозно, неумолимо надвигалась. Новым марш-броском.
Вот они уже близко и мурлычут, как кошка с мышонком, как тигр с красавицей косулей. Нет! Дудки! Не видать вам, зверьё ненасытное, человеченки, даже такой ниже средней упитанности…
Я прижался спиной к спасительному дереву. Может, уйду от удара, как боксёр, а он сдуру в дерево рылом… Зубы или клык обломает, а я на дерево. Нет. Дерево толстое нет ни сучков ни веток. Не залезть… Сильнее прижался, может, не заметят…
Дудки. Прёт прямиком…Стервец!!! Последние мгновения моего бесславного путешествия. Такого бесславного…
– Мама! Моя мама! Она будет плакать и бросит своей рукой землицы: пусть земля будет. И говорила, и просила. Не надо. Не надо, сынок Кавказ этот.
Не послушал. И рыдать будут хором несостоявшиеся жёны… 20 литров вина. Трёхлетней выдержки. Жаль. Не успел. Недолюбил…
Такая ласковая, пышная красавица, и сто килограммов красоты с туфлями 42 размера…
Время остановись. Вернись обратно…
Нострадамус обещал, что человечество научится управлять временем…
– Мишель, помоги. Крутани стрелки часов.
И что только не придёт в голову в последние мгновения жизни. Но оно тянется так долго. Правду говорят приговорённые, что ожидание смерти хуже самой лютой казни.
… Со мной было похожее ожидание. Мне выдрали зуб и я рассмеялся. Врач щёлкнула кнопкой-и кресло стоматологическое легло и я в нём. Суют под нос какую-то вонь.
Вам плохо? Нет, говорю. Мне хорошо. Мне очень хорошо. Она, стоматолог, молодая такая и симпатичная, красивая ещё и молоденькая. Повышенной громкости голосом: санитары, санитары! Вошли гладиаторы. Вон, плохо ему. Тяжёлый. «Поехал». Связать. Я встал с этой раскладушки и говорю: мне хорошо!
Она опять кивает, дескать, давайте, а то буйствовать начнёт, а тут инструменты…
Я же улыбнулся замороженной деревянной щекой и говорю:
– Мне теперь хорошо, неделю дрожал, не шёл к вам, боялся, а тут рразз-и нет.
Ничего нет, ни боли, ни зуба и, по-моему, челюсти тоже. И таким лааасковым взглядом посмотрел на неё, как влюблённый Отелло на свою Дездемону.
Дошло. Заулыбалась. Амбалы ушли безработные. А она, кррассавица её мама,стоит и улыбается. У них тоже иногда юмор сочится сквозь гибкий рукав бормашины, работа у них такая, говорят, пациенты на радостях иногда даже кусаются. Но это было давно.
… А тут, вот они, зверьё кровожадное, стаями носятся, а я один. И чувствую, что ещё живой, а эти садюги, кровопивцы, устроили бег с препятствиями: снова пронеслись мимо меня, сделали ритуальных два круга вокруг меня-жертвы, аппетит нагуливали, стервы злючие, сок желудочный пускали. Зубами щёлкают, рычат, гавкают, воют. Шакалы так выли, что шерсть у самих на загривке дыбом, как и у меня.
Пока я прощался с жизнью и своей несостоявшейся невестой, бдительно целился топориком в главаря-вепря-мамонта, своей мини-гильотиной…
… А они бегали смертоносным смерчем вокруг своего меню…
Топор уже не был таким грозным, руки ослабли, голова кругом пошла от их ритуала. Но момент я всё-таки ловил, надеялся, не промахнусь. Располовиню ему пятак!
И вдруг. И вдруг, такой громкий хлопок, как выстрел!
Спокойно так, уже совершенно спокойно, подумал: сердце не выдержало. Сейчас полечу в Рай. Устал.
Всё-таки погиб геройски, видели Ангелы, защищал свою жизнь. Говорят, кто так уходит, прямиком туда, в Рай…
А они бегут. Заходят на последний круг. Видят, что жертва уже созрела, сил больше нет сопротивляться… и сок пошшёл… у них, желудочный. Слышу, чую, запах, кислятины какой-то.
Услышал выстрел. Ещё один. И, и, вся эта свора, пощёлкивая зубами-клыками-бивнями, воющая и тявкающая… рванула мимо меня… в сторону леса.
Поотооом.
Потоом долго соображал, что их могло напугать, отвести беду. Выстрел или третий приступ медвежьей болезни. Может, он отбил аппетит? Хоть на время. Ушли. Убежали. Улетели. А, может, был среди них скунс?
Ко мне шёл человек. Очень похож на Святителя Николая. Видимо, встречает меня на Том Свете. А может, Ангел-Хранитель. Покажет дорогу в Рай.
Но у Ангелов нет усов, такие пышные и чёрные. В руке у него пистолет, и такой тоненький сине-белый дымок из дула вьётся… Мысль, тттакая, молниеносно: ангельская сила хорошо, а и у Них пистолеты есть для такого лютого зверя-Вепря…
– А он спаситель и защитник мой, улыбается как земной человек и…на родном земном языке, грузинокавказских национальностей спел мне мою любимую «Сулико», но песня с мелодией больше походила на речитатив:
– Читто, даараггой тааваришш? Обрадовался? Напугал? Ннишшегоо, даарагой, это ужее поозади. Паайдём ко мнее, вина налью. Ти вёл себя как настоящий джигит. Мущщина. Мааладец!
Он, работник ГАИ, знал, что я ночевал здесь.
Потом рассказал, как местные собаки приняли в свою стаю волчёнка, которого принесли из леса охотники. Он, выросший здесь в деревне, превратился в мощного, сильного волка. Стал домашним, но оставался грозой для всех. Могучим волкодавом.
Вепрь-мамонт тоже дикая свинья. Маленьким полосатым детёнышем её нашли в лесу много лет тому. Принесли домой. Рос и воспитывался вместе с домашними. Так и остался у нас своим, прирученным. Вырос вепрь в такого огромного зверя. Вывелись уже несколько поколений, смешанных с домашними.
Но собаки так и не приняли его. Гоняют. Иногда нападают на него, но всегда с визгом летят во все стороны, иногда с распоротыми животами. Видел, какие клыки!!!
Они все вместе гуляют, пасутся на травке. Вот здесь, под деревом, их место. В жару они здесь. А ты занял их лёжку. Ручеёк, они там воду пьют. Это их курорт «Пицунда». Это их грязевые ванны.
Но вот беда: туристы часто ночуют, занимают их место. Вечером спокойно. А утром вот такое. Весь в шрамах. Видел? В него стреляли, рубили. Смотри, какая щетина. Стреляли в него и в лоб, бесполезно. А морда, вся в шрамах.
Ты их прости, это их место…
Ничего, мааладой чаалавек, вы не первый занимаете их санаторий. Не серчай.
