Англичане резко выдавались из толпы, американцы… – да мало ли. И французы, конечно. На счет них я почти никогда тоже не ошибался и сразу понимал к кому на каком языке обращаться и какой примерно эффект возобладает в итоге.
Однажды, впрочем, возвращаясь с работы, рано вечером проходил по Риволи. Остановился понаблюдать за манифестацией чернокожих парней, требовавших определить им место и урегулировать их положение в этой стране.
Молча наблюдал. Полиция никого не трогала, а просто стояла рядом, равнодушно посматривая. Стало быть – все согласовано и не мешает ни движению, ни покою.
Около меня прошел одетый в опрятные однотонно-неброские одежды старикан. В летного типа очках – и это несмотря на то, что уже был вечер. Вдруг зачем-то повернулся и, оскалившись в улыбке, спросил на ровном, хорошо подвешенном американском языке, говорю ли я по-английски. Я, с полуфранцузским прононсом, сразу же ответил, что – не очень. После тяжелого дня мне не особо хотелось ввязываться в беседы с незнакомцами. Но старик не унялся и продолжил, пропустив сказанное мною мимо ушей, вежливо добавив, что просто хочет узнать, по какому поводу тут демонстрация.
“Those are… les sans-papiers… you know, the immigrants without documents. Wanting to…”[11] – протянул я, напрягшись. “Ah, okay. The illegals?”[12] – мягко уточнил старик. “Yeah. Exactly!”[13], – наскоро ответил я с некоторым вызовом. Хотя бы и документы у меня на тот момент были в порядке. Да и дед не мог оказаться представителем власти, вычленяющим из толпы сочувствующих для последующего контроля личности.
“Just as you are!”[14] – резко выдал он, еще больше оскалившись в улыбке, и, радуясь этой хохме, поспешил отойти на несколько шагов. Посверкивая своими дорогими, выверенно ровными вставными зубами, керамикой, видимо, подхихикнув, бросил мне не очень разборчиво, с задором и без акцента на чистом русском языке что-то вроде: «Да… тоже… – русский».
Пока я собирался с ответом, бодрый дед уже ускакал к группе бабушек в одеждах летнего покроя, а манифестация тем временем начала рассасываться.
Вспоминая все это, и не сразу обратил внимание, что поезд должен был бы уже прийти. Ах, да – он задерживается. Это я понял уже по цифрам на табло. Хотя об этом уже говорил диктор.
На перроне, помимо меня, совсем мало людей. Переминавшаяся с ноги на ногу русоволосая женщина с бумажными пакетами, отмеченными монограммой магазинов одежды. Еще смуглая латиноамериканская пара с чемоданами. На ручках чемоданов висели свежие бирки от CDG. «Туристов полно, а местные, по большей части, разъехались», – неожиданно для самого себя понял я фразу на испанском языке.
Туристы… Как фланирующие по гладкой, депилированной коже экрана черно-белые всполохи. Белый шум, который перегоняет сам себя туда-сюда. Головокружительная, засасывающая в себя, потрясающая по глубине поверхностность. Но об этом я подумаю позже. Голова еще больше отяжелела от жары, а от духоты начали нарождаться посторонние шумы в ушах.
Поезд подъехал. Двери вагонов не во всех электричках метро раскрывали автоматически. Некоторые – оснащены специальным крючком, поддев который пассажир сам раздвигает их створки. Или давит на кнопочку, приводящую в движение пневматический механизм открытия. Помню, меня это удивило поначалу. Не помню только почему.
Ткнул пальцем в кнопку и, как только двери чуть приотворились, протиснулся в вагон. Не особо глядя под ноги, уверенно и резко метнулся к месту возле окна, хотя бы нужды в такой прыти не было. Просто отдавался на волю усталости и спешил устроиться поудобнее. Усевшись на одно сиденье и поставив на другое рядом рюкзак, я развернул газету и уткнулся в нее, с удовольствием вбирая остатки запаха утренней типографской краски.
То, что это именно утренний и именно типографской краски запах, я узнал совсем недавно, хотя с детства был без памяти от него. Считай – совсем недавно узнал, и что он вреден, и что это краска. Собственно, в этих бесплатных газетах ничего занятного и не встречалось. И после того как однажды по ним пробегались глазами, убив время в поездке, эту макулатуру, бесплатно же, бросали прямо на сиденья или даже на пол.
Газеты я читал для закрепления языковых навыков. Язык нужно было знать очень хорошо и, разумеется, в его разговорной на данный момент версии, а не в той, которую преподают на разного рода инязах. Часто прямо заставлял сам себя читать, так как выносить безвкусный, жвачно-патетичный слог статей, которые под завязку набивали в номера газет, мне уже давно надоело. Порой льстил себе, ухмыляясь и с удовольствием полагая, что даже сам, даже на этом языке вполне в состоянии ваять подобное. Уж тем более на такие расплывчатые в своей злободневности темы.
Регулярно покупать печатную продукцию я считал накладным, потому в основном читал подобную прессованную бесплатную. Известные газеты стоили много денег, хотя бы и часто безнадзорно выставлялись на проволочных стендах прямо на улицах, под тентом у табачных лавок. С кем я ни делился мыслью, что украсть всю эту прессу не составит труда, никто так и не объяснил мне, почему этого не происходит и зачем вообще ее выставляют без присмотра. Вроде как в том анекдоте: не потому, что опасно, а потому, что они никому не нужны. Когда я, порой, все-таки покупал газеты и журналы вместе с парой лотерейных билетов, то лишь редкие разы не жалел потраченных денег.
Да и что греха таить – занудный ритм развертывания повествования в подобных изданиях наскучивал уже через пару абзацев любой статьи. Интерес рассеивался так скоро, что к концу чтения я ловил себя на том, что не особо то и помню, не говоря уже о понимании, о чем только что прочел.
Не заметив, как уже проехал пару станций, пролистал почти всю газету. Просто станции тут располагались очень близко друг к другу, пешком можно дойти от одной до другой довольно быстро. Зачем построены именно так – я не знал, рассуждать на эту тему так особо и не приготовился, технические моменты ускользали от меня.
Рубрики в оглавлении газеты располагались каким-то сумбурным образом, будто карабкаясь друг на друга. Желая броситься в глаза, они, слипаясь заголовками, тянули мое внимание лишь бы куда. Выделить из этого клейкого массивчика информации что-то стоящее интереса мне не представлялось возможным.
Я не стал читать, кто, сколько и чего и на кого забил и кто насколько наскандалил. С выдающимся постоянством вся эта газетная хроника перемежалась, ковыляя в пределах формата, то тогда, то теперь, то к тому, то к этому. Всякий раз, давая знать о себе смутным приливом déjà lu[15]. Хронически недомогая до того, чтоб завершиться и утвердиться. Все одно. Потом снова прочту.
Задержался лишь на новостях из какого-то «окологетто» да на предупреждении, в конце статьи о солнечных батареях, запирать свои дома на время отъезда в отпуска. Пролистнул на самую последнюю страницу за гороскопом, немного задержавшись на прогнозе погоды на завтра.
Не то чтобы я верил гороскопам – нет, конечно. Да и что значит «верить», я так ни разу и не понял. К тому же для всех них этих эта круговая или вроде того порука была нормой: то, что сегодня писали для Девы, завтра в лучшем случае написали бы для Близнецов. Завтра дождь в Париже, а послезавтра в Лионе, и оба с вероятностью, близкой к пятидесяти процентам. Я подходил к этим и к другим прогнозам утилитарно. Если мне надлежало пережить хорошее – в случае с гороскопами, – принимал к сведению. Если плохое – принимал к сведению только в метеослучае. В противных к обозначенным – отбрасывал куда подальше от себя. Иногда путался в этих уравнениях с условиями.
Пробежав глазами свой гороскоп и не зацепившись ни за что, кроме угасающей фазы Луны, хотел уже отложить газету, как из полуоткрытой страницы на меня дохнуло чем-то волнительно зябким.