Зашел в банк по дороге.
В прохладной зале без какого-либо освещения, кроме естественного дневного, пробивавшегося из полузакрытых вертикальных жалюзи, – лишь пара посетительниц. Женщины пожилых годов расспрашивают совсем молоденькую ресепсьенистку о каких-то датах и городах. Мне нужно просто всунуть чек в банкомат и занести деньги на свой счет. С этим я быстро справляюсь и, не обратив на себя внимания, выхожу обратно на улицу.
Через пару шагов от банка выбрал сесть не на той станции метро, которая располагалась прямо через дорогу, но на другой – в десяти минутах ходьбы. Я был уверен, что там не будет контроля. Уже давно и на отлично знал, где, на каких станциях, в каком часу есть риск попасться. А где нет. Где стоило заплатить за проезд, хотя бы и один билет стоил как легкий обед из супермаркета, и избежать штрафа, а где контролеров не бывало никогда. Штраф, надо отметить, равнялся моему месячному бюджету на еду.
Им, то есть контролерам, вроде бы премия полагалась за выполнения плана по штрафам. Особым рвением отличались африканцы и арабы. А еще всякого рода славяне и около них – там прямо чувствовалась непритворная, пронырливая преданность этому нелегкому делу сборов подати. Такие открыто источали дотошное рвение и исходили правотой по поводу и без.
Так я начал приходить к выводам, что дело далеко не в целых народах и местностях.
Контролеров я повидал массу, мотаясь по этому городу на работу, по собеседованиям и в поисках жилья, пока В. не договорился с хозяином квартиры в панельке у «периферика», где он снимал «комнату на общей кухне», и я осел у него на надувном матрасе у окна за какие-то триста евро в месяц.
Пару раз попавшись без билета на станции «Бир-Хакейм», поимел неосторожность предъявлять бумаги по первому требованию, хотя обычно ждал, когда мне повторят несколько раз. Часто в подобных случаях делал вид, что не понимаю, – так можно было, при должном уровне сноровки, делать лицо «кирпичом» и избежать последствий.
На моем, с недавно истекшим сроком действия, основном французском документе, удостоверяющем личность и право этой личности на пребывание здесь и сейчас, а именно – на пластиковой карточке блекло-серо-буро-малинового цвета, в графе «Место рождения» значилось URSS, то есть СССР.
Я уже умел ставить себя на место того, кто нечасто видел подобное. Вроде бы все причастные должны забыть уже и об аббревиатуре, и о том, как она расшифровывается. А те, кто состоял в URSS, по доброй воле еще многие годы назад – отказаться от такой формулировки в паспорте и печатать названия своих государств – и тут вдруг!
«В каком смысле URSS?» – глядя на меня в упор темно-карими глазами, спросила смуглая девушка в идиотского покроя форме лягушачьего цвета.
«А, ну Россия, короче!» – лаконично и раздраженно ответила она сама себе, а мне ловко выписала штрафную квитанцию.
Ведь города не было указано в виде на жительство, хотя, казалось бы, что проще – Leningrad. Только – URSS. Хотя бы я и сдавал каждый год в массу инстанций массу документов с написанным латинскими буквами названием того места и, как следствие, немного и времени, где я когда-то появился на свет.
– А где вы, собственно говоря, родились? – обратил внимание на недостачу некий помятый контролер неопределенных лет с фурункулом на щеке.
– Там в документах указано, monsieur, – благодушно поддерзнул я.
– Так нет же, не указано, – разочарованно и с некоторым нажимом выдавил он.
Я промолчал и лишь в равнодушном, деланом недоумении слегка приподнял брови.
– Что ж! Значит, monsieur, вы родились в Нигде, – неожиданно констатировал контролер с фурункулом на щеке, выписывая штраф. И меня как-то неприятно кольнуло. «Да. В далеком Нигде. Где-то там».
Квитанции эти я, не задумываясь, выкидывал. Знал, что ходу им давали очень редко и, скорее всего, если нарушитель не платил на месте, то все шло в архив и через какое-то время выбрасывалось. Комиссия в случае уплаты после, а не на месте, насколько я знал, шла только государству и никому больше. Таким образом губилась на корню личная заинтересованность в сохранности. К тому же я постоянно переезжал и найти меня оказывалось затруднительно.
Однажды все-таки заплатил штраф, когда, перепрыгивая через турникет, попал прямо в руки чуть ли не из-под земли возникшего контролера. Бежать было некогда, некуда и стыдно. Что делать – я проиграл. Нужно признавать поражение. По-мужски.
А еще они, то есть контролеры, порой осуществляют внезапные проверки то тут, то там. Однажды ехал в метро рано вечером, прислонив голову к стенке, подсчитывал в уме, куда нужно потратить чаевые. Вдруг пара мужчин в черных дутых куртках, прямо на моих глазах, с вызывающей уважение синхронностью, достали из карманов яркие нарукавные повязки, проворно натянули их и принялись проверять билетики у всех присутствующих в вагоне.
Даже запомнил – сколько и чего именно тогда я насчитал, так меня это впечатлило. Не напугало, нет, у меня проезд был тогда оплачен. Но впечатлило достаточно, чтобы вспомнить о той сцене сейчас, спускаясь по ступенькам вниз, на станцию, чье двусложное название я никак не мог выучить. Хотя на память никогда и никому не жаловался.
Между тем здесь, в историческом центре города, неподалеку от площади Бастилии, контроль мне не попался ни разу. Кстати, у меня некоторые знакомые, приезжавшие в Париж, интересовались, а где же, собственно, Бастилия и сколько стоит вход. На полном серьезе, мне почему-то в последнее время часто выпадало ощущать себя как будто в анекдотах. От подобного становилось и смешно, и горьковато. Одно дело, когда ты попадаешь в анекдот, не осознавая этого до, а может, даже и после. Другое дело, когда ты четко и остро переживаешь процесс, сопереживаешь ему даже, не зная, в каком месте смеяться и над кем.
Все эти мысли вспыхивали легкими акварельными пятнами, и я даже не успевал додумывать их до конца, спускаясь вперевалку по ступенькам в сквозную духоту вестибюля метро.
Возле турникетов располагались кассы, и хотя кассиры не следили за тем, чтобы проезд оплачивался и не стали бы меня догонять, все же мне подчас было неприятно и совестно прыгать через турникеты у них на глазах. И даже немножко стыдно. Но чем дальше я жил, тем чаще твердил себе, что «сэкономить равно заработать».
Сегодня сотрудников в окошках не наблюдалось. Свет горел в одном единственном из трех, да и оно пустовало. Аллергических реакций из-за угрызений совести не должно последовать. Потому я, прихватив бесплатную газету из почти не тронутой стопки ей подобных, деловито перелез через железную балку турникета и спустился еще ниже, к поездам.
Просеменив по грязноватым ступенькам и выпорхнув на перрон, растерялся среди кисловатых подтеков неестественно яркого света на кафельных стенах, запаха резины да механического андрогинного голоса, исходившего откуда-то из стен.
Голос объявил, что через столько-то минут прибудет ближайший поезд, следующий в таком-то направлении. Я машинально взглянул на табло. Прикинул, что времени, судя по оранжевым цифрам, достаточно, и тут же решил выйти на Шатле и прогуляться вдоль Сены. Хотя бы и знал там все наизусть давным-давно – меня постоянно тянуло в эти места, особенно к Нотр-Даму. Хотя бы и в том районе всегда, вне зависимости от сезона и погоды, меня неизменно доставала толкучка всякого народа, схожего в своей разнообразности цветов и оттенков. Да еще одуряющая мешанина возгласов и фраз на большинстве известных языков. Мне не особо приятно находиться в людных местах. Разве что иногда. Разве что возле Нотр-Дама.
Я находил это забавным и курьезным – прохаживаясь, пытаться определить, какой турист откуда прибыл и даже зачем. Ожидаемо, но тем не менее удивительно, что русских до сих пор часто можно было угадать за версту. Мне самому казалось занятным, что я никогда не ошибался, вычленяя соотечественников из толпы. Девушек, конечно, – по несуразным челкам до бровей. Хотя бы и одевались мои соотечественницы на выезде неплохо, разве что с несколько аляповатой дороговизной, типа все «лучшее разом», и зачастую гипертрофированно женственно, не жалея макияжа, не вполне понимая, что реакцию это все вызывает несколько отличную от той, что хотелось ожидать, в силу некоторого несовпадения некоторых понятий. И что еще более любопытно, так это то, что не все мои русские и около того знакомые могли проделать подобную операцию распознавания. Разве что в совсем уж хрестоматийных случаях, каковые встречались все реже и реже. А так соотечественников, при прочих равных, выдавала по большей части какая-нибудь мелочь, едва приметная черточка, слегка смещенный акцент на чем-то невнятном, в чем-то брошенном вскользь, что сразу же притягивает внимание, если отвлечься от простоватых, будто на рисунке ребенка, рыхловатых черт лиц. Иногда вроде как запах выдавал. Фенотип.
