– Ну и куда ты теперь? Домой – обратно в Россию?
– В горы. Думаю, сезон там отработать, а потом домой.
– А ты уже начал искать работу?
– Да нет пока. Сезон ведь только где-то в ноябре начинается, я подумал, что еще успею, – соврал я, чтоб не сглазить лишний раз.
– Зависит от станции, от работы, некоторые уже сейчас начинают искать персонал. Лучше, если сам туда съездишь и в руки отдашь CV. Я думаю, тебя возьмут в ресто какой-нибудь, к тому же ты еще и по-русски говоришь, там такое сейчас довольно востребовано.
– Ну да, шеф, как раз тоже так и думал.
Тут меня позвали сверху, и я, заученно извинившись, выпорхнул через три ступеньки из кухни, располагавшейся на цокольном этаже.
Наверху Гвенаель попросил выкинуть пустые бутылки, накопившиеся за неделю в количестве меньшем, чем когда-то бывало за один только неполный вечер.
Мне даже не понадобилась тележка на двух колесиках, на которой я обычно вывозил их, пробиваясь потом через толпу праздно гуляющих по тротуару прохожих, гремя склянками на всю улицу, стараясь не разбить ничего и то и дело слегка раскатисто восклицая: Pardon!
Сейчас я шуршал черным мусорным пакетом в руках, специально выбирая дорогу так, чтоб идти в тени, – спешить было некуда. Клиентов не предвиделось, за сегодня уже как за полную смену заплатят, и можно прогуляться чуть-чуть после того, как скоро отпустят. А потом съездить домой, собрать вещи. Так думалось, пока шагал по брусчатке.
Завернул за угол школы и привычно обнаружил там мусорку для стекла в виде огромного зеленого куба с усеченными углами. Бросая «кадавров», как назвал их Гвенаель, одного за другим, с некоторым удовольствием вел подсчет. И всякий раз нервно моргал, когда пустая тара резко билась промеж себя. Ничего не мог с собой поделать – не моргать не получалось.
Остужающим эхом разносился звон по пустой улочке, после каждого такого удара становившейся, как мне казалось, на полтона светлей.
Закончив, взглянул на часы – оставалось работать около девяноста минут, но, скорее всего, меньше. Швейцарские часы, не дорогие, но швейцарские, я носил скорее для придания себе важности и уверенности. Чаще смотрел время в телефоне.
Вернувшись, застал шефа разговаривающим с Гвенаелем у барной стойки и попивающим из узкого высокого стакана бриллиантово-зеленый мятный сироп. Периодически разгоняя пластмассовой соломинкой почти растаявшие в стакане кубики льда, шеф рассеянно оглядывался.
Я вздохнул и улыбнулся, сам не зная чему. Окинул взглядом зал ресторана с накрытыми столами, добросовестно сервированными мною для кого-то. Еще на пару секунд задумался. Потом ушел в кладовку за баром.
– Хочешь чего? – окликнул меня Гвенаель, пока я возился, меняя пакет для мусора.
– Ну, разве что кофе. Плохо спал ночью.
Наскоро сполоснул руки. Вышел к ним. Мой старший коллега занимался протиранием свежевымытых чашек и блюдец, поочередно доставая ловким движением то одно, то другое из пластмассового ящика, лежащего на мойке с тремя кранами.
От посуды еще вился шелковистый пар, неторопливо растворяясь в приглушенных, молочными полутонами оттенявших матовую свежесть зала душистых полудремотных паузах в неторопливом перебрасывании фразами. Среди обволакивающих бликов на бутылках, среди шума в ушах, среди пылинок на чуть окислившемся по краям зеркале, отражавшем краешек лепнины на потолке, и помятого на уголке, разлинованного, пестревшего росчерками шариковой ручкой листка расписания выходов на работу вспыхнула мысль: «Господи… Я же и правда уезжаю завтра».
Задержав взгляд на расписании на следующие дни недели и не найдя там своего имени, повернулся к Гвенаелю с парой вопросов, которые, впрочем, тут же забыл.
В этот момент он поставил уже готовый кофе на блюдце, положил на него же ложечку. Слегка замешкавшись, следом – кубик сахара и даже маленькую шоколадку – все строго в обертке с эмблемой ресторана. «Вот сейчас и спать расхочется», – подумалось мне. «А, кстати, кофе по-русски теперь может быть и среднего рода. И правильно. Кофе причислялось к мужскому роду, потому что термин заимствован из французского, в котором этот напиток мужского рода. Потому что средний род во французском исчез еще в Средние века и все что было средним стало мужским». Поблагодаривши своего начальника, принял отсутствующий и слегка озабоченный вид. Я уже почти что и посетитель здесь.
Не притрагивался к кофе, ожидая, пока оно чуть остынет. Медленно снял обертку с сахара. Потом неспешно, насколько мог, элегантно скомкал ее и выбросил в мусорное ведро под мойкой. Прислушался тем временем к разговору, не встревая. Кинул кубик в чашку. Сорвал фантик с шоколадки и надкусил ее.
Шеф, до этого ковырявшийся в телефоне, вдруг оторвался от него и, оглянувшись в очередной раз вокруг себя, отодвинул недопитый стакан.
От горьковатого черного шоколада с привкусом земли стало как-то трудновато дышать.
– Ладно! Пора мне в банк, они открыты…
Он еще что-то сказал, что-то, что я почему-то пропустил мимо ушей и оттого разволновался.
Со мной это иногда случалось. Не знаю уж, что тому виной: моя рассеянность или неизжитая привычка теряться, слыша хоть пару незнакомых слов на этом языке. Роняя порой нить разговора, упуская из виду именно те детали, которым здесь придавали значение, принимал по первости на свой счет какие-то такие юморески, выведенные окольными путями из местных непреложностей, бесспорностей и безусловностей. Серчал. Ведь лекала построения законченной мысли здесь казались довольно-таки непохожими на русские. Если ты сказал «а», то нужно говорить «б» и потом «в». Но тут ведь несколько по-другому – сначала “а”, потом “b”, потом “c”. И я все равно терялся, хотя бы и незнакомые слова я слышал теперь не чаще чем пару раз в месяц. Хотя бы и, судя по сертификату о владении французским, я был вровень со средним выпускником местной средней же школы.
Итак, насколько мог, я все-таки втягивался в их вещественность, начинавшую касаться и меня лично. Хотя бы и поздновато.
– Что ж – удачи вам! – бодро выдал шеф, пожимая Гвенаелю руку.
– Да не особо-то она нам и нужна тут сейчас, – ответил тот.
– Bon, écoute[3], – протянул шеф, сделав пару шагов в мою сторону, – бон вояж, русскоф, et bonne chance pour le boulot, en espérant…[4]
Фразы перевелись в уме сами по себе, но вразнобой и с задержкой, так что я даже не нашелся сходу, что ответить шефу. А он по-доброму улыбнулся мне, заглянув в глаза. Мы пожали руки, и, еще раз пожелав нам всего самого доброго, кивнув Гвенаелю, шеф ушел.
Залпом допив чуть остывшее кофе, сполоснул чашку, поставил ее в моечную машину и пошел прибирать со столов, краем глаза приметив, что старший посмотрел на часы на стене. Кофе не особо меня бодрило, хотя бы и я перехотел спать. Однако же скорее не от прилива сил, но от нагнетающегося чувства, будто весь извалялся в мокром песке и срочно надо помыться. Глаза краснели, их хотелось потереть. Руки дрожали, зубы плотно вдруг сжались, сердце не попадало больше в такт – то оно пускалось вскачь извилистым галопирующим аллюром, то затихало. От этого казалось, что моя голова стала больше в полтора раза и внутри нее центр свинцовой тяжести сместился куда-то, может, к верху, а то, может, и к низу.
Последний оставшийся посетитель на террасе – тот мужчина с лысиной – прятал в потертый портфель свои бумажки, когда я подошел, чтобы прибрать и протереть стол. Он поднял голову, рассеянно взглянул на меня и попрощался, держа на лице несколько вымученную улыбку. Я именно что выдавил из себя что-то вежливое, будучи несколько шокирован. Заметил, что его левый глаз подернут полупрозрачно-синеватым бельмом, переходящим ближе к центру в мутно-желтоватую перевернутую звездочку.
Меня передернуло от колкой изморози под кожей, но виду не подал.
Пожелал хорошего «послеполудня», как говорят тут. Взглянув мужчине вслед, отметил, что тот немного прихрамывает. Сплюнул через левое плечо и принялся протирать столик.
