Пока возил тряпкой, с удовольствием позволил себе ощутить, как еще августовское, еще жарко-яркое солнце согрело мне спину, через синтетическую или вроде того рубашку высушив холодную испарину. Я уже не помню, что за материал у рубашки, ведь брал самую дешевую, чтоб не тратиться особо на рабочую одежду. Брал на каком-то стихийном рынке через дорогу от “Hôtel de ville”, когда устроился сюда.
Отвратный все ж таки кофе варит эта машина, надо признать. Сухость во рту и тремор, ирритация и прочее. Сказать им это напоследок или нет?
Нет, определенно нет. Да и потом мне скорее укажут, что это дело моего сугубого недоразвитого вкуса и мало кто до меня жаловался. Одно зацепится за другое, и понесется.
И все из-за чашки ржавчинного, слабящего кофе, которое надо пить, выдохнув и зажмурившись.
«Да, да, да. Вини во всем кофе потом. Вали все на машину для кофе. Все тебе виноваты… Тебе, как подачку, кидают какой-то безграмотно употребленный предлог, ты и начинаешь…»
«Нет, ну так тоже нельзя – je m’engueule tout seule, c’est plus du tout drôle[5]», – скомандовал сам себе.
Смахнул напоследок куда-то пару невидимых пылинок с округлости псевдогранитного стола. Поставив стакан с недопитой колой, пепельницу с какими-то клочками бумажек на начищенный до блеска, позолоченный поднос, я оглянулся на пару секунд на солнце, чтобы проверить, высоко оно еще или уже не совсем. Мне оставалось работать около сорока минут. Я все надеялся, что меня отпустят раньше. Резко закрыв заслезившиеся от ярко-болезненного света глаза, отвернул голову. Потом, проморгавшись, пошел с террасы внутрь ресторана, осторожно глядя под ноги, еле разбирая дорогу среди сочных фосфенных следов от подтаявших фракталов.
Толкнул дверь, чтобы сама открылась пошире.
Войдя внутрь, я заново порадовался этой томной, слегка задрапированной прохладе. Отнес на мойку стакан, вытряхнул пепельницу в мусорку, положил поднос на треножник к остальным – овальной формы из черной щербатой пластмассы, – их я накрывал с утра большими свежевыстиранными салфетками. Мне показалось, что салфетки пахли одним из этих самых пресловутых стиральных порошков под марками альпийской свежести. Хотя так быть не должно. Клиент не должен улавливать никаких посторонних запахов – только аромат с любовью и заботой приготовленного блюда. Так сказал однажды администратор, когда отчитывал кого-то за слишком броский parfum.
Вероятно, мое обоняние предвосхитило желаемое, освободив меня от пока еще действительного. Растворив его на пару секунд, подразнив иссиня-белой скатертью, простирнувшейся передо мной впереди дорогой. Приободрив чем-то зябко знакомым, упоительно эфемерным и нездешним. А я и рад, ведь так соскучился по зиме…
Гвенаель сидел на кожаном диване в глубине зала. Нависнув над листом бумаги, лежащим на столике перед ним, старший разговаривал с кем-то по телефону, рассеянно поглядывая то на меня, то в окно, то на потолок и все время многозначительно поддакивая.
Я решил наполнить перечницы и солонки, создав видимость работы, и, прихватив парочку с ближайшего стола, удалился в закуток за баром.
Шелестящей струйкой соль – крупицы мгновений между мерными ударами сердца, наконец-то начавшего удерживать ровный ритм. Шорох сыплющихся фраз.
Завтра! Уезжаю…
Я почти заканчивал с солонками, услышав нарастающий голос, все соглашавшийся с собеседником и, в итоге подтвердив намерение сделать что-то, попрощавшийся.
Поспешив выйти и поставить специи и соль на место, застал Гвенаеля возящимся с зарядкой для телефона. Я решил было завязать непринужденную беседу, хотя мне и не очень хотелось. Однако же, заговорив, старший сам опередил меня.
– Слушай…
Я, несколько тревожно предвкушая, боясь упустить хоть слово из того, что он мне вот-вот сейчас скажет, замер, весь обратившись в слух. “Je suis tout l’ouï”, – мне даже припомнилось, как это будет на классическом, сублимированном французском языке. Хотя бы и знал, что именно сейчас прозвучит.
Когда старший произнес мое имя, я улыбнулся. Гвенаель неизменно забывал мой слегка адаптированный вариант и всякий раз, обращаясь ко мне по имени, выдавал нечто мало узнаваемое и чудное по звучанию.
– Вроде как сегодня все тихо и спокойно, – протянул он, – клиентов мало, я думаю, один справлюсь. Ты можешь идти. Я сейчас говорил с хозяином, он сказал мне заплатить тебе за три недели чеком и чтобы ты расписался.
– А, ну да. Хорошо, – выговорил я, слегка замерев и старательно придыхая, – если тебе что-то нужно, то располагай мной напоследок.
Гвенаель молчал, глядя куда-то мимо меня.
– Что-нибудь, может, вынести, принести, занести? – машинально угодливо продолжил я, еле скрывая свое облегчение.
Ведь совсем не готовил эту фразу. Она сорвалась у меня с языка то ли от радости, то ли от благодарности за новость о том, что – всё! Теперь я в свободном плавании. Наконец-то! Зачем нужен дополнительный повод сделать что-нибудь gentil[6]? Отчего не побыть напоследок ради шутки на побегушках?
– Ну, разве что возьми вот эти два пустых розовых ящика из-под бутылок и отнеси вниз на кухню. А так все вроде как в порядке, ничего не надо. Можешь идти переодеваться. Я пока отсчитаю твою получку и заполню контракт.
Взяв тару, я широкими шагами, глядя куда-то перед собой, пересек зал. «Мерси» Гвенаеля еле успело догнать меня.
Семеня, немножко пружиня, то и дело подскакивая по лестнице, ведущей вниз, на кухню, бодро давал себе инструкции насчет того, что мне нужно сделать в ближайшие пару часов. Перепрыгнув последние три ступеньки, приземлился на обе ноги. Поставил ящики к другим ящикам. Зажмурив глаза на пару секунд, слегка потряс головой.
«Действовать! Действовать. Действовать…» Выдох.
В темноте раздевалки, представлявшей из себя плохо проветриваемую каморку с кафельной плиткой на стенах, нащупал, не совсем сразу, выключатель. Зажег лампочку. Окинул взглядом жестяные шкафчики для одежды. Обычно свет в раздевалке горел постоянно, так как или кто-то из поваров курил при нем, или звонил по телефону, но сейчас, за отсутствием народа, электричество сберегалось. Как и день изо дня, снова открыл свой шкафчик, который даже и не запирал на замок уже с месяц. Ну а брать с меня стало нечего еще задолго до того – наличку при себе больше десяти евро не таскал.
По своему обыкновению я аккуратно снимал, не развязывая узел, свой любимый антрацитовый узкий галстук, как у героев фильмов Тарантино. Потом рубашку для работы, надевал поло. Затем, уложив все в рюкзак, просто орошал себя деодорантом.
Ну а сейчас разве что надел не поло, а легкомысленную светло-синюю футболку с принтом лоскутных воздушных шаров и надписью по-американски: «Настройся на лето». Все свои поло я постирал вчера вечером, и их нужно было по возможности погладить и уложить в багаж. В остальном те же самые привычные движения и жесты. Ничего такого, чем бы я мог выдать нарождавшееся знакомое чувство, что и сюда тоже больше не вернусь.
Присел на деревянную скамью. Вытянул перед собой руки. С минуту рассматривал, какие они бледные, так как позагорать этим летом мне не довелось, с просвечивающимися повсеместно венами, с парой-тройкой стародавних шрамов, с маленькой кривой недоделанной наколкой, совсем полинявшей от времени.
«Не вернусь!» – влетело в одно и вылетело из другого уха. «Отомри», – скомандовал я сам себе, усмехнувшись личной заторможенности и задумчивости. Встал и направился к раковине, чтобы помыть руки и сполоснуть лицо.
Глядя на свое отражение в зеркале, отметил, что действительно похудел и почти утратил прежнюю среднерусскую округлость лица. Из-под щек проглядывались скулы, отчетливо обозначился подбородок, и уже в единственном числе. Провел по левой щеке ладонью, ощутив шершавость полуторадневной жестковатой щетины. Сегодня не стал бриться, собираясь на работу с утра. Последний день все-таки. Решил, что могу себе позволить. Прикрыл глаза и окатил лицо холодной, жестковатой водой из крана. Глубоко вздохнул. Раздался легкий звон в ушах.
