Но я так и не посмел полностью допустить в себя и усвоить своим существом мысль о том, что венец – подлинный. Не верится мне, что это – тот самый венец, сохранившийся аж спустя две тысячи лет. Да и если уж на то пошло – существовал ли его Носитель так, как существовали до сих пор и существуют, например, люди.
Но все-таки даже ничтожной возможности и вероятности, что – «да», хватило, чтобы повергнуть меня в трепет. Я замер то ли от ужаса, то ли от восхищения. Но больше я вместить не мог. А может, не хотел и даже не знал, как захотеть и как захотеть именно сейчас.
Пусть так – всему свое время. А время, все время, бежит все быстрее и быстрее. И я так рад, что оно у меня, судя по всему, еще есть.
Следующий помысел посетил меня: «Как же так получилось, что потребовалось вмешательство аж самого Творца, чтобы остановить мерзотную деградацию творения? Что такого серьезного и необратимого произошло?» Я не мог уложить, вместить себе в ум, как можно спуститься по такой жуткой, скользкой наклонной дорожке, вниз, до самого дна и дальше – под землю, в ад, в гниль, в шеол… и притом добровольно, с самого начала зная все наперед.
И еще более тяжкий вопрос встал во весь рост передо мною – оправдывала ли цель такое средство? Дало ли это результат… Но тут я даже и не подозревал наличие какого-то ответа для себя.
Только припомнил недавний короткий разговор с Аделем, то есть су-шефом моего бывшего ресторана, о том, что Бог – один. То есть один – у мусульман, и у христиан, и иудеев. «Да, один, – пришла тогда мне в голову мысль, – один. Но вся разница в том, до какой степени он может проявиться в мире, который он сотворил некогда. В исламе и иудаизме ведь как – Бог проявляется в виде Закона, данного людям. Следуешь Закону, и все, в принципе, будет нормально. Бог выведет тебя по более-менее прямой дороге. В христианстве уже несколько не так: le néant[16], вопреки законам, разрослось до того необратимо, что пришлось идти на крайние меры и невиданный, предельный уровень личного вмешательства. Чтобы избавить от неизбежного».
Припомнил еще, как пару лет назад по пути в студенческую столовую меня подловил некий англосаксонский проповедник. Мужчина средних лет, не самой неприятной наружности, с посконно-английским акцентом предложил взять бесплатно Евангелие в мягкой обложке, чтобы почитывать иногда. И, между делом так, начал рассказывать про их собрания и обсуждения прочитанного. Я вежливо отказался от собраний, сославшись на мой досадно невысокий пока что уровень владения французским и уж тем более английским языком, не позволяющий мне не то что обсуждать на этом языке столь серьезные вещи, но даже и читать о них со словарем. На что с его стороны получил мелкий комплимент моему уровню языка, по его словам, гораздо более высокому, чем тот, на котором находился сам мужчина, когда приехал во Францию на миссионерское служение.
Ответил проповеднику, что подумаю, но на самом деле я, можно сказать, православный и нам не особо рекомендовано ходить на собрания до имеющих иное вероисповедание. Тут миссионер пару секунд задумался, приподняв светлые брови, протянул мне Евангелие. Я взял книгу и быстро убрал ее в рюкзак.
А потом этот мужчина спросил, кто же для меня Христос и каковы, по моему мнению, его цели и задачи.
«Это тот, кто дарует… Избавление. Я знаю это слово по-английски – Salvation, но не знаю по-французски», – отозвался я. «Я помогу тебе, по-французски это le Salut. Вот видишь, а ты говоришь, что плохо знаешь язык», – с готовностью отозвался миссионер. «Но позволь спросить тебя, а как ты узнаешь, что ты получил это избавление? И, собственно говоря, от чего это избавление?» – продолжил он.
«Избавление от тошной бессмысленности и напластований иллюзий, чтоб ее скрыть, – это прежде всего! Как узнаю?.. Откуда я знаю… Я же еще не получил. Но уверен, что точно опознаю, если получу хоть что-то напоминающее это избавление, и точно ни с чем не спутаю», – определил я, неожиданно для самого себя, так уверенно, будто готовился к этой встрече и этой фразе. Улыбнулся и, попрощавшись, удалился, оставив миссионера на пригорке перед университетской столовой в некоторой, как я мог тогда ясно увидеть, растерянности.
Промотав в голове этот случай, решил теперь пойти присесть на лавочку и просто дать отдых мыслям и ногам. Присел и начал заново рассматривать, как дневной свет оттеняет изящную стройность колонн. Вокруг сидели разные люди почти что отовсюду и перешептывались на своих языках.
«Зачем тебе это все?» – и не раз, и не два, и не три спрашивал меня В. с некоторым раздражением и тревогой, неизменно прибавляя что-то про «еврейские сказки для управления народными массами». Я отвечал что-то вроде: «Сказки, не сказки – без разницы, но религия – это то, что реально работает. А машинальные причинно-следственные связи – не особо. И понимание религии – реально не для средних умов. И без религии мы бы уже все давно скатились в содомию и каннибализм». Меня подтолкнуло к изучению всей этой темы состояние чужбины, разрыв, причем довольно болезненный, со своей обычной средой, хотя бы я и вспоминал о той среде с содроганием. Так-то у меня на районе и церкви не было. Так-то я б и жил как все вокруг. Как трава рос бы, и особо поводов задумываться о чем-то высоком и не находилось. Так – колыхался бы под ветрами, а потом меня скосили бы, например, на корм скоту, и все. Но у меня каким-то неведомым путем вышло уехать и остаться во Франции, и одним только прилежанием, деньгами или даже удачей появление такого шанса по жизни не объяснить. Я знавал немало лиц, причем с достатком, который мне разве что по праздникам снился, у которых и заграна не было. А я не просто уехал, но худо-бедно закрепился здесь: освоил язык, в универ поступил и даже один курс магистратуры окончил, за который диплом местного государственного образца получу, работу какую-никакую находил. А сколько замечательных, интересных, приятных, отзывчивых и добросердечных людей, протянувших мне руки помощи, я встретил на своем пути! И французов, и русских в широком смысле, да даже американцев, даже итальянцев. Даже арабов, африканцев. Да много кого! Я бы и половины этого пути не преодолел сам без них. Все это самому мне, самому по себе – не под силу. А ведь мог и не встретить. А опираться на свой собственный или даже позаимствованный где-то опыт в таком подвешенном состоянии – ну, разве что иногда.
Для себя я давно сформулировал, что можно все делать правильно, бодро шагать по проложенной для тебя дороге, не высовываться и не отсвечивать, жить по предзаготовленным добротным инструкциям, верить в образование как в социальный лифт до роскошного пентхауса, пить витаминки и все равно остаться не у дел или вообще провалиться на ровном месте. Да даже если и иметь блатные протекции по жизни, то все равно положительный исход никому не гарантирован. Материя – ничто. Все эти фокусы с яблоками впечатляют до определенного момента, но ничему не учат особо. Материя управляется не другой материей, а чем-то извне ее. Да и как вообще она возникла? Из другой материи посложнее или попроще? А другая откуда тогда?
Потому без молитвы реально надеяться в чем-то там хоть сколько-нибудь серьезном преуспеть – наивная и самонадеянная возня и трата времени, которого и так все меньше и меньше. Именно молитва и преображает все вещество вокруг хоть к чему-то получше.
А нам все навязывают эти замшелые воззрения трехсотлетней давности, что типа как бы если что-то не улавливается органами чувств или приборами, их усиливающими, то этого и нет. Замшелые воззрения, заклейменные как популизм и демагогия для искусственно приземленных масс. Воззрения, навязывающиеся в приказном порядке, чтоб проще и дальше втюхивать всякую нелепость, и желательно в кредит.
Я пару раз глубоко вдохнул, и тут вдруг показалось, что где-то далеко раздался колокольный звон. Ни разу не слышал, чтобы в Нотр-Даме звонили колокола, да даже если и звонили бы, призывая прихожан на службу, то еще рано – максимум пара минут пятого. Но когда кажется – нужно креститься. И я, перекрестившись и поклонившись, вышел из храма. Прошел мимо пары акробатов, дававших представление на паперти рядом с мостом Дубль, и двинулся в сторону В.
