С трудом, но припоминалось, как симпатия, интерес сменились вот этой вот самой раздраженной усталостью, которую я словил после пары месяцев проживания здесь. Словил, когда спустя множество попыток так и не смог объяснить себе, как я тут оказался, что я тут забыл, и почему мне следует тут остаться и бороться, и что же мне тут искать.

Наверное, поэтому и не особо запомнил направление бега парижских улиц. Его людей. Его домов – неизменно кремовых, песочных, пепельных, с крышами из темно-серого цинка вроде бы. Да я даже и не узнал, как точно называют эти местные расцветки и материалы.

И мало что могу описать, кроме разве что того, что мне хочется иногда бывать в Нотр-Даме, на площади святого архангела Михаила, то есть Сен-Мишель. Мне хочется иногда возвращаться на набережную Сены, где в разных составах мы, знакомые и не очень, сиживали после работы, распивая кто пиво, кто вино, закусывая после обеда утренним багетом и акционным сыром из супермаркета. Вели пока еще ничего не значащие беседы без подвохов. Все эти беседы сразу обо всем и вовсе ни о чем.

Тут я улыбнулся, внезапно вспомнив, что не далее чем вчера меня приняли за канадца, сославшись на акцент. Не то чтобы мне хотелось скрыть русский акцент, который звучал для местных комично и грубо – так, будто какие-то злыдни из сказки переругиваются между собой, и не то чтобы я радовался тому, что он выветривается. За несколько, с оговорками, лет меня сначала, как полагается, принимали за поляка или румына, потом за испанца или итальянца, теперь вот начали принимать то за бельгийца, а то и за канадца. Если бы захотел и остался тут еще на несколько лет, то, возможно, в итоге меня начали бы принимать за условно местного сами местные. Но твердо решил, что уезжаю в Россию. И отговорить самого себя не получалось.

Сейчас, по дороге к Нотр-Даму, вспомнилась прочитанная недавно заметка о том, что Парижская соборная мечеть, которая находится практически напротив, но на другом берегу реки, помогала евреям спастись от нацистов, от жертвоприношения во славу германского оружия, выдавая им поддельные, типа «мусульманских», удостоверения личности. То есть спастись от холокоста – этот термин, как я узнал, в переводе с греческого и значит «жертвоприношение».

Ну а я сам по себе в это крайнее, то есть последнее вроде как мирное время, приобретенное для меня другими чудовищной ценой, мог по своему желанию скрыться, раствориться и воссоздаться заново, хоть и с некоторыми отличиями. И сказать, что так и было. И никто бы не догадался.

Мысли просто снова вспыхивали, и я снова не успевал их додумать. Они самому мне казались полуистертой переводной калькой с каких-то там пассажей из французских серьезных книг, читанных на русском и пестревших заносчивой кривизной вроде «суперрынок» вместо «супермаркет». Внутри почти не ощущалось никаких переживаний.

Шел все дальше, дальше. Boulevard du Palais. Пересек дорогу к кафе под красным тканым тентом с надписью «Блины и мороженое». Потом еще «Золотое солнце». И кругом разлинованные бежево-кремовые дома с черничными провалами окон, окаймленных решетками с усиками-завитушками. Заметил серые каменные венки, обрамлявшие букву N на пролетах моста. И вот я, бодрым шагом пройдя по пыльной площадке, присоединился к очереди на вход в Нотр-Дам. Начинавшаяся у самого памятника в виде утеса великому Шарлеманю очередь собрала вокруг себя копошащихся детей и нагловатых голубей. И те и другие что-то клянчили, поднимая пыль и шум на разных языках. Пара попрошаек малопонятного из-за своей неопрятности происхождения сновала тут и там.

Стоя в очереди, я насчитал двадцать восемь фигур на барельефе над входом в собор. Под одной из них, рядом с центральной, – то ли барашек, то ли козлик.

Оглянувшись, заметил на каменной скамейке поодаль от очереди пожилую пару. Дама сидела, картинно сложив руки, и глядела на меня. Я отвернулся и посмотрел себе под ноги, обнаружив, что чуть не наступил на камень с высеченной надписью La Couronne, что значит «Корона».

На удивление, не прошло и десяти минут, как уже стоял у массивных, искусно окованных деревянных дверей портала Святой Анны, упираясь глазами в табличку с перечеркнутыми шляпами, собаками и прочим светским скарбом.

С накатывающими замираниями сердца и отдохновением разливающейся по всему телу прохлады я вошел в собор. Даже не зашел, а будто меня занесли ласковые руки кого-то давно знакомого или даже родного. Дышалось так легко, как иногда бывает в первый, даже еще не совсем весенний день, когда понятно, что зима позади и впереди сладость, ненавязчивая теплота и радость. В такие моменты не верилось, что я все еще наяву, и, боясь вдохнуть глубже, думал, что проснусь и снова все как у людей. Но я вдохнул и никуда не проснулся. Стоял и молча внимал тишине. Тут взгляд упал на висевшую в церковной лавке, располагавшейся в прихожей храма, икону Владимирской Божией Матери.

Я не ожидал увидеть православную икону в одной из главных святынь католического мира, но не решился спросить у женщины в лавке про то, откуда здесь эта икона. Чем лучше я говорил на местном языке, тем почему-то меньше желал общаться.

Позволил себе ступать медленно и не особо глядеть под ноги. Рассматривал те самые красочные витражи, стиль которых я запомнил с первого раза еще в детстве. Невольно прислушивался к тихому шелесту фраз на разных языках.

Мерцающие свечи в пространстве, тянущемся вверх, где о времени ничего не напоминает. Во всем стремленье в высоту, и нет боязни упасть как бы то ни было низко.

И вдруг я вспомнил о том, что сейчас в Париже с визитом находится наш патриарх. И что по этому случаю в соборе Парижской Богоматери целую неделю будет выставлен для всеобщего обозрения тот самый терновый венец Спасителя.

Обычно венец показывали прихожанам в первую пятницу каждого месяца, но я ни разу не смог попасть, так как постоянно работал по пятницам. Меня ставили в сложное время, и отпроситься, перенести смену руководство находить возможности не хотело.

Примерно с месяц назад, поняв, когда же именно насовсем уезжаю, и поставив, насколько мог заранее, об этом в известность руководство, – все-таки отпросился с работы и в один вторник сходил исповедоваться и причаститься в собор Александра Невского, который рядом с Триумфальной аркой на Елисейских Полях. Причем исповедался и причастился я в первый раз в своей жизни. В дальнюю дорогу, которая неизвестно когда закончится, надо выходить чистым и с открытым сердцем – так решил я для себя.

А теперь вот, снова временно беззаботным, дошел в очередной раз и до Нотр-Дам. И так повезло, что именно теперь смогу увидеть убедительную реликвию христианского мира – тот самый терновый венец.

Обойдя сбоку зону алтаря, где священник отправлял мессу, направился в восточную часть собора. Здесь скоро тишина мягко, но еще плотней окутала меня. Я понял, что уже у цели. Ласковый холод побежал по рукам. Передо мной терновый венец Спасителя. Просто молча изучал иссохшие ветви венца, заключенные в хрустальный корпус, и выточенный из золота, вьющийся поверх него растительный орнамент.

Я подавлял в себе без спроса нарастающий вопрос, так как ответ на него не мог быть никаким, кроме как утвердительным, а всякая утвердительность в таких случаях пугает сонный разум типа моего. Подобное знание растворит без остатка все напластования иллюзий. А если у меня ничего, кроме них, и нет? Да и попросту, наверное, боялся даже на секунду сказать себе правду, ведь за ней тут же последовал бы необратимый переворот всего меня, раз и навсегда, и я элементарно не выдержал бы – как не выдержал бы свободного полета, так как не имел к этому привычки, пресмыкаясь по земле.

Просто стоял и с надеждой, восторгом и дрожью внимал разливавшимся внутри меня каскадам безмолвия.

Так, будто вся моя накопленная с процентами на осадок злоба, усталость, фрустрация растворились без следа, как спертый, гнетущий воздух в комнате, где открыли окно.

Показалось – что-то коснулось моего лица.