— Потому что их опыт не пригодится. Всё, больше ничего не имею права сказать. Спасибо, зовите следующего.
Секретчики хреновы! Хоть стой, хоть падай, хоть смейся в голос. На бланках-бегунках чёрным по белому пропечатано: институт авиационной и космической медицины. Коль авиационные навыки не актуальны, стало быть… Конечно же, и самый тупой из претендентов догонит, что отбирают в космос.
Мне проще, я и так знал.
Ещё более требовательными оказались кардиологи. Облепленный датчиками как соты пчёлами, я лежал на кушетке, потом, не снимая их, бегал по беговой дорожке, приседал. Далее оба доктора всматривались в ленты самописцев пристальнее, чем моя бывшая в экран телевизора в часы Санта-Барбары.
Анализ крови, мочи, кала. После значился лор и проверка остроты слуха.
— Пять…
Шепнул на грани слышимости.
— Пять! Но если это мой оклад в тысячах на новом месте службы, то лучше шесть.
Он едва не влепил «негоден». Тип совершенно без чувства юмора.
Его сменил невропатолог, отстучавший пальцами и молоточком на моём теле полонез Огинского. Проктолог залез в отверстие, куда не хочется впускать мужчину, уролог мял причиндалы, к которым до этого прикасались лишь руки жены. Всего больше десятка кабинетов, ничего необычного для лётчика, кроме чрезвычайной скрупулёзности.
А далее начались пытки.
На втором этаже размещалась центрифуга с длиной лапы в семь метров, лучшая в СССР, потому что трофейная немецкая. Медики почему-то пребывали в уверенности, что любой из претендентов на место в космическом корабле должен выдерживать плавно нарастающую нагрузку более десяти «жэ» и кратковременную ударную — свыше двадцати пяти, не теряя сознание.
Как описать ощущения? Весил шестьдесят килограмм, к примеру, а теперь шестьсот.
Нет, это так не наглядно. Скажу иначе: на тебя наваливается исполинская стальная плита, огромная, как блок в основании Баальбека. Сдавливает рёбра, расплющивает лёгкие, прижимая их к позвоночнику, ни вздохнуть, ни, извините, не пёрднуть. И эта плита — всего лишь собственная грудная клетка, причём пузо и таз прессуются ничуть не меньше. Но хуже всего голове. Из-за отлива крови в ушах стоит звон, глаза видят какую-то серую мглу, мысли путаются, балансируешь, пытаясь не потерять сознание, словно идёшь по канату под куполом цирка без страховки.
Весь день на арене цирка — Юрий Гагарин! Но, конечно же, не с утра до ночи, лишь несколько минут, что длиннее недели каждая.
Парни отсеивались, словно мы шли пехотной цепью на пулемёт. Кавалергарды — все и сразу, мелкотравчатые — в большинстве своём, осталось девять человек из тридцати четырёх, входивших в мою группу испытуемых, далеко не единственную. Понимая, что Гагарина вело в космос не только железное здоровье, но и определённое везение, я волновался не на шутку. Может — к лучшему, так чувствовал себя каждый из желающих.
Наконец, тесты пройдены, врачи не сомневаются в моём здоровье, ура, прорвались… Вместо этого отправились в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь в Сокольниках, где исследования повторились с утроенным тщанием, после чего большинство и этих офицеров собрало чемоданы.
Только к концу января я увидел, наконец, известных личностей. Их не застал, работая журналистом, видел только фотографии, когда те товарищи перестали быть секретными.
Профессор Владимир Яздовский считался пугалом для начинающих космонавтов, о нём оставили самые неприятные отзывы. До этого занимался подготовкой собак, запускаемых в космос на ракетах, не способных к выходу на геоцентрическую орбиту. Его обвиняли, что к людям относился не лучше, чем к животным.
В разговоре с ним я тщательно избегал слова «суборбитальный». Орбита — это траектория движения объекта в космосе. Значит, суборбитальная траектория, при дословном толковании, означает «субтраекторная траектория». Маразм? Да, его придумали американцы для отрицания нацистских космических достижений. Как бы далеко ракеты фон Брауна не углублялись за пределы земной атмосферы, за ними статус космических никак не признавался.
Сам полковник Яздовский, интеллигентный мужчина с решительным взором, почти лысый и коротко стриженый, обещанного жуткого впечатления не произвёл. Он предпочёл индивидуально побеседовать с наиболее перспективными кандидатами, выдержавшими медицинский отбор.
Перелистав мои бумаги, спросил:
— Вы догадываетесь, товарищ Гагарин, что вам предстоит, если ваша кандидатура будет одобрена?
— Так точно. Догадался и заявил членам комиссии ещё в воинской части: пилотировать орбитальный космический корабль-спутник.
Он покачал головой.
— Вы женаты. Жене не сказали?
— Никак нет. Только о возможном переводе в испытатели новой техники.
— И не торопитесь. Желание лететь в космос не пропало?
— Никак нет! Только возросло.
— Хорошо. Но учтите. Отобранным предстоят новые испытания. Кто не выдержит, вернётся к службе в авиации.
— Так точно. Выдержу. Готов отправиться в самый опасный — первый полёт. Если командование выберет иного кандидата, буду ждать своей очереди в космос.
Легко было выбирать слова, представляя, что хотел бы услышать председатель комиссии. Он удовлетворённо кивнул, переходя к анкетным данным, безупречным: из пролетариата, сам пролетарий, получивший квалификацию литейщика. Из семьи, пострадавшей от немецкой оккупации.
— Родители сотрудничали с захватчиками?
Рассказал про повешение брата, про издевательства солдат Вермахта, как Гагарины едва выжили в землянке, выселенные из хаты.
— В Гжатске немцы своим прихвостням разрешали грабить. Те жили несравнимо лучше нас. Но потом пришла расплата.
— Отец служил в Красной армии?
— Никак нет. Инвалид, хромой. В армию не призвали. Старшего брата и сестру немцы угнали в рабство, вернулись вконец больные, долго не могли поправиться. Ненавижу…
— Правильно! Немцам прощенья нет. Последний вопрос. Вы приходитесь какой-то роднёй дореволюционным князьям Гагариным?
— Посмотрите внимательно, товарищ полковник, какой из меня князь! — включил улыбу на тридцать два. — Фамилии у моих крестьянских предков по мужской линии, я думаю, появились не раньше, чем во второй половине девятнадцатого века. Пока были крепостными, часто именовались по имени помещика. Гагариных много, как и Львовых, и всяких там Шереметьевых, если предки гнули спину на барщине ради ненавистных эксплуататоров.
— Связно говорите. Репортёрам понравится.
Он что-то черкнул внутри моей папки и отпустил, подмахнув бумагу на перевод в Москву. Что неожиданно, моя предстоящая стезя называлась «пилот-астронавт», переименоваться в космонавты нам выпало позднее, через несколько месяцев.
Выйдя из кабинета Яздовского, выдохнул и привалился на секунду спиной к начальственной двери. Свершилось! Я — в отряде космонавтов. На пороге полёта в космос!
— Что там? Как он? — немедленно обступили меня лётчики.
— Будьте с ним откровенными. Мужик строгий, но с понятием.
Меня самого это беспокоило не на шутку. Я подогнал анкету и биографию настоящего Гагарина, но не могу подделать его личность. Юрий Алексеевич был экстравертом, исключительно открытым и искренним. Не отягощённым послезнанием о крушении СССР и неизбежной деградации отечественной космонавтики до уровня Роскосмоса Рогозина и после Рогозина. Первый космонавт не догадывался, что всего несколько технических и политических решений, сгубивших сначала советский космический приоритет, а потом и Советский Союз, будут приняты в течение его очень короткой жизни, потому и не переживал.
Я пользовался послезнанием и тяготился им одновременно. Смогу ли что-то изменить? Ни малейшей гарантии.
Не теряя времени, отбил телеграммы командиру авиачасти и жене. В этот февральский день всё оставшиеся лётчики группы разъезжались, но не у каждого было предписание о переводе. С потерпевшими неудачу я не прощался, говорил — до свидания, пробуй ещё, космос велик, кораблей и пилотов потребуется много.
