Дома обнаружились Гульнара Тимофеевна и младший брат Женька, вернувшийся из школы. Алла должна была подойти вот-вот, Марат Владимирович к вечеру после работы.
Потенциальная тёща ничуть не расстроилась от моего появления и не оказала сопротивления вторжению.
— Вот не знали, что ты зайдёшь. Алла сказала — завис на аэродроме до осени. Маратик вон ремонт затеял.
Действительно, дом внутри и частично снаружи выглядел разгромленным. Часть кровли снята, видны брусья стропил. Пойдёт дождь — зальёт, можно в спальне разводить карасей. Видно, рассчитывали, что в мае обычно сухо, не учитывая закона подлости.
— Юра! Я сейчас Женьку буду кормить. Пообедаешь с нами или Аллочку обождёшь?
— Обожду.
— А сам так слюну глотаешь, что кадык ходит вверх-вниз. Садись! Для солдата много не бывает. Есть возможность — кушает впрок.
Понятливая женщина и хлебосольная, ценю, отказаться — обидеть. Я с радостью подчинился.
Примыкавшая к маленькой кухоньке столовая, не обезображенная ремонтом, отливала советским шиком. В углу стояла массивная ламповая радиола, укрытая до половины белоснежной салфеткой, выше неё на полке громоздились пластинки. Такие твёрдые, массивные, хрупкие, время винила придёт не скоро. Громко стучали высокие напольные часы с блестящими бронзовыми гирями за стеклом. В серванте поблёскивал хрусталь и чайный сервиз, хоть семья использовала обычные тарелки и кружки. Хозяйка поставила передо мной тарелку с гербом СССР и надписью, прославляющей сколько-то-летие потребительской кооперации в стране, налила в неё борщ, себе и Женьке тоже по тарелке.
Я едва сдерживался, чтоб не проглотить всё залпом — и жижу, и солидный кусок плававшей в ней говядины. Мелкий паразит, которого домашним борщом не удивишь, ковырялся нехотя.
— Небось, в армии так не кормят?
— Конечно — нет, Гульнара Тимофеевна. Да и мама дома далеко не всегда готовила. А уж при немцах в оккупации…
— Ты был партизаном? Убивал фашистов? — враз оживился Женька, упитанный черноглазый маломерок лет тринадцати-четырнадцати.
— Не буду врать — нет. Мне только семь исполнилось, когда они пришли.
— Тогда — связной у партизан! Пионер-подпольщик, ночью листовки расклеивал! — не унимался тот, по неведомой причине желавший мне героического прошлого, а не будущего. Наверно, в школе хотел похвастаться. Здесь, далеко от мест боёв, ветеранов куда меньше, чем на западе СССР.
— Не было у нас партизан, Женя. И листовки расклеивать негде, в деревне всего семь избёнок, немцы выгнали жителей и сами там расположились.
— А мой дед партизанил в Гражданскую! С Колчаком воевал.
Он гордо показал на стену.
Действительно, к роскошному ковру была пришпилена газетная вырезка в тонкой рамочке, где повествовалось о сибирских партизанах-большевиках. Алла рассказывала, что предки отца неизвестны совсем, про маму говорили, что она — плод любви красного командира и местной жительницы, казнённых колчаковцами, имя Гульнара дано именно в честь её мамы, бабушки моей подруги. Но, возможно, это только легенда. Детдомовские любят придумывать себе именитых предков.
Одно точно, Гульнара Тимофеевна явно происходила не из славянских корней, скорее что-то башкирское или иное восточное с некоторой европейской примесью с юга. Марат Владимирович выглядел выходцем с Кавказа, что-то вроде «сразу рэзать, мамой клянусь», абсолютно в диссонанс с мирной профессией работника торговли и отсутствием агрессии в общении. Именно от него дочь унаследовала высокий рост, метр шестьдесят семь для девушки пятидесятых годов — истинно гренадёрский.
Она впорхнула в дом, когда после борща и пирогов я не только расстегнул крючок и пуговицу на гимнастёрке, но даже чуть распустил ремень. Остановилась, хлопнула ресницами.
— Я бы сказал: заходи — не стесняйся. Но ты же хозяйка, а я — гость.
Подскочил к ней, целомудренно приобнял, на миг прижался щекой к щеке и всё. По советским меркам, тем более в восточной интерпретации, и это — верх распутства.
— Юрка… Ты же на аэродроме!
— Дали отпуск за примерное поведение. Переночевал в казарме и сразу к вам. Ты не рада? Или с другим курсантом идёшь вечером на танцы?
— Сам ты — «другой курсант», — она чуть обиделась, но, похоже, не совсем искренне. — Пообедаешь с нами?
— Уже. Разве что предложишь ужин. До ужина не прогонишь? — я обернулся к её маме. — Ничего, что вас объедаю?
— Зато подаёшь пример Женьке. Ничего есть не хочет. Вот в армию попадёшь как Юра, вспомнишь мамины борщи. Ешь!
На мой взгляд, отрок был избыточно полноват. Но — родителям виднее.
Алла метнулась к крану — помыть руки. Лёгкое летнее платье, жёлтое в белую полоску, плотно облегало фигуру, подчёркивая её изящество и, увы, весьма скромный размер груди, до пушапов местная цивилизация не доросла, ниже пояска развевался колокол юбки до колен, под летними туфельками-босоножками без каблука (спасибо сердешное, что без каблука) белели носочки.
Александр Ширвиндт, примерно мой ровесник в прежней жизни, как-то к старости отметил, что с возрастом национальные и половые признаки постепенно стираются. Ближе к восьмидесяти я сохранил единственную способность к контакту с женщинами — глазеть на них. Естественно, видел то, что показывал мне ящик: сиськи как у Семенович, ноги как у Бузовой, голос как у Скабеевой, условно-телевизионный эталон российской женщины две тысячи двадцатых.
За четыре месяца в пятьдесят седьмом году та жизнь подёрнулась в архиве памяти какой-то плёнкой. Или паутиной. Реальностью стала эта, советская, история отмоталась на шестьдесят семь лет назад. И девушки теперь нравились такие — без накачанных губ, наклеенных ногтей и ресниц, без дорогущей косметики и не облитые парфюмом. Бьюсь о заклад, область бикини у неё не знает шугаринга, а ноги ваксинга. И что? Если бы это имело какое-то значение…
Алла потянулась за бокалами на верхней полке, произведя на меня двойное хорошее впечатление. Во-первых, решила налить вина. Значит, мой визит считает серьёзным поводом. Во-вторых, на миг открылась подмышка, проглянула через короткий рукав, она — бритая. Так что гигиена потихоньку пробралась и сюда, что удивило. Мы, мужчины, бреемся опасными бритвами. Станочек с лезвием — редкость. Думал, что привычка удалять лишние волосы пришла в СССР на несколько десятилетий позже. Оказывается, в этой глуши встречаются продвинутые девушки, приятно, что Алла — одна из них, хоть в тот момент даже не подозревал, насколько продвинутая и раскрепощённая.
— Кто начинает пить в четыре часа — настоящие алкоголики! — притворно возмутилась Гульнара Тимофеевна и с удовольствием хлопнула бокал сухого самодельного вина.
Я чуть пригубил.
— За встречу — до дна! — потребовала Алла.
— Не пью вообще. Глоточек — максимум того, что могу позволить. Только ради тебя.
Я рассказал как анекдот про коктейль «Шасси» и напиток «Массандра», обе посмеялись, Жека старательно мотал на ус, явно рассчитывая где-то блеснуть несвойственными пионерскому возрасту знаниями.
— А ещё какие коктейли?
Вопрошая, Алла кокетливо изогнула бровь, и так захотелось поцеловать её в этот изгиб…
— У полярных лётчиков в чести коктейль «Северное сияние». Не слышали? Нужно два стакана, в один наливается чистый авиационный спирт, в другой — вода, и обязательно присутствие интеллигентной компании в роли зрителей. Следует открыть окно и стать возле него. Воду выливаешь на улицу, спирт выпиваешь и закусываешь свежим арктическим воздухом. Ты хотела спросить: зачем выливать воду. Отвечаю: чтоб не портить водой спирт. А если серьёзно, в авиации спиться проще, чем в любом другом роде вооружённых сил. Пусть буду выпадать из коллектива, слушать презрительные «слабак» или «не уважаешь», но я хочу вырасти. Добиться высот. Без трезвости это не реально. Правда, не так весело, иначе накатил с утра двести грамм — и счастли-ивый… Алла, ты в аналогичном положении. Медицинский спиртик ничем не хуже, чем в гидросистеме шасси.
— Я тоже не пью. Практически. И папа.
