В пятьдесят седьмом Чебеньки смотрелись гораздо скромнее. Баня? Моются только ленивые, кому лень чесаться. Клуб? А может вам ещё варьете со стриптизом?

Даже офицерам не хватало домов, их отдали семейным с детьми, остальные ютились в землянках да в единственной казарме. Палатки выглядели не мерой закаливания характера, а безальтернативным способом размещения.

Хоть не полагалось, но залезали под тонкое одеяло, не снимая галифе и гимнастёрки. Поверх накидывали шинель.

Раз в неделю — баня, возили в ближайший посёлок. Любой курсант, задумывавшийся о женитьбе, должен был сто раз подумать — стоит ли спешить и везти избранницу в столь спартанские условия. А ребёнок родится, подрастёт? Ближайшая школа, всего две комнаты, находилась в деревне Дмитриевка. Как ребёнку попасть туда — забота родителей.

Положа руку на сердце, я воспринимал все эти прелести Чебеньков генеральной репетицией перед отправкой за Полярный Круг. Там свои радости, то беспросветная полярная ночь, то солнце, которое греет мало, зато слепит круглые сутки. Зато температура так не опускается благодаря Гольфстриму.

Конечно, возможен вариант не копировать точь-в-точь карьерный путь Гагарина. Но если попаду в другую часть, в менее суровый климат, никто не даст гарантию, что туда нагрянут «купцы» Каманина — отбирать кандидатов на роль Белки-Стрелки. Северные лётчики, прошедшие испытания сверхсложными условиями службы и быта, наверняка в фаворе. Если забить на сверхзадачу и лишь выживать, в ВВС СФ проситься совсем не обязательно. Наверно, вселись в тело любого другого третьекурсника училища, так бы и поступил.

Но я — Гагарин. Не хрен собачий, а Гагарин! Пусть не настоящий, а лишь самозванец на его месте, это, чёрт побери, ко многому обязывает.

И Алле, если решится стать женой, возможно — вдовой первого космонавта, она даже не подозревает о подобной перспективе, придётся ехать за мной в полярную ночь. Сочувствую заранее.

Но человек — существо странное, ко всему приспосабливается. Буквально через день не вызывало протеста вскочить с койки в шесть утра, намотать портянки, сунуть ноги в сапоги и выскочить из палатки на построение, на бегу застёгивая крючок на воротнике гимнастёрки. Как помкомвзвода я выстраивал своих, и мы резво неслись по степи, по щиколотку в снегу, мороз градусов пять-семь, старались как можно быстрее, чтоб согреться. Там останавливались, расстёгивали галифе и жёлтыми струйками рисовали на снегу затейливые узоры, после чего галопировали назад — умываться ледяной водой или снегом, что практически одинаково.

Большая палатка, вмещавшая длинные столы, заменяла столовую, и горячий чай с сахаром был вкуснее любых напитков мира. Сразу почувствовали увеличение порций по норме лётного состава, отлично известно, что голодный пилот хуже переносит перегрузки.

Всё это можно стерпеть ради главного. Я ведь больше тридцати лет был отлучён от неба… Когда брал интервью на авиабазах, старался не смотреть в сторону самолётов, а если доносился рёв двигателя на взлёте или на реверсе при посадке, душу и тело рвало изнутри: почему не мне выпало сидеть за штурвалом⁈ Старость — худший приговор лётчику.

Не меньше волновались другие курсанты, налетавшие положенные десятки часов на Як-18У, маленьком поршневом самолёте с носовой опорой шасси, считалось, что научившиеся его сажать легче справятся с реактивным. Не знаю… Стоило подняться с полосы, и он вёл себя как обычный пропеллерный тридцатых или начала сороковых, туповатый, с реактивными очень мало общего.

Но теперь — другое дело, впереди полёты, полёты, полёты… Пусть на архаичных истребителях второго поколения, мне плевать. На МиГ-15 и МиГ-15бис безжалостно били «сейбров» над Северной Кореей, на МиГ-17, пусть к тому времени устаревших, умудрялись снимать с неба «фантомы» над Северным Вьетнамом. Это очень хорошие машины для своего времени, ничуть не зазорно сесть в них снова. Да какое зазорно — просто здорово!

В день, когда застегнул ремни, сидя в передней кабине МиГ-15УТИ, сердце рвалось из груди. Самолёт, давно забытый, но настолько родной… Будто нашёл на чердаке и надел старые перчатки, когда-то любимые, не выброшенные, скорее — потерянные. Они помнят форму, размер каждого моего пальца, становятся буквально частью меня.

Не удержался, ласково провёл пальцами по приборам. Вот авиагоризонт с голубым и коричневым полем, правее вариометр, показывающий скорость снижения или набора высоты. Радиокомпас и гиромагнитный компас, в совокупности с картой — вся моя GPS-навигация пятидесятых годов. Упс, почему-то закрыто заглушкой место индикатора давления топлива, надеюсь, у инструктора этот прибор в порядке.

— Насмотрелся? — раздалось в шлемофоне. — В учебном классе и на тренажёре надо было любоваться. Готов?

— Так точно.

Капитан Самарин был сегодня в раздражённом настроении. То ли косяки двух первых курсантов достали его, хотя что с них взять — ничего серьёзнее Як-18 в воздух не поднимали, куда с первого раза… Или у него личные проблемы, а теперь просто срывает злость, что непедагогично. И от очередного курсанта не ждёт чудес ловкости. Кстати, настоящий Гагарин летал поначалу из рук вон плохо, был кандидатом на отчисление за неспособность управлять истребителем, позже наверстал. У меня же больше тысячи часов налёта на реактивных. Но давно, слишком давно, в другом теле, у этого нет соответствующей мышечной памяти.

Зря боялся. Как только двинул вперёд до упора сектор тяги, разгоняя машину по ВПП, словно внутри переключились невидимые тумблёры. Я знаю как летать, я умею летать! Под тряску на стыках бетонных плит косил глазом на указатель скорости, стрелка быстро ушла за отметку «двадцать» и стремительно приближалась к «тридцати», хоть конец полосы ещё далеко, она в Чебеньках два с половиной километра.

Ручку плавно на себя. Отрыв! Левая рука сама, даже не успел подумать, легла на кран уборки шасси, затем перевела закрылки в ноль.

Я не лихачил, набирал высоту полого, хоть МиГ просил — давай попробуем круче. Немного сбросил обороты. На четырёх тысячах выровнялся, как велело задание. Крадусь пятьсот километров в час.

— Левый вираж. Полёт по кругу. Заход на посадку, — пробурчал капитан Самарин в роли Капитана Очевидность.

Он не понимал, что у меня как раз происходит вживление в механизмы МиГа. Кажется, будто нервные волокна прорастают из мозга в двигатель, в крыло, в хвостовое оперение. Я не просто соединяюсь с машиной, мы — вообще одно целое. Я и есть самолёт. Обычно после перерыва, даже сравнительного небольшого, лётчику приходится некоторое время приходить в норму, подтверждать квалификацию и категорию. У меня же всё случилось моментально, словно вставил вилку в розетку — и понеслось. Почему так — вопрос не по окладу.

А капитану кажется, что впереди сжимает ручку очередной перепуганный неуч. Сам, небось, даже в Корее пороху не нюхал.

Крен на сорок пять градусов, чётко по прибору поворота ухожу влево, поддав педалькой, чтоб, не потерять высоту, скользнув на крыло. Второй поворот, третий, снижение.

Мой четырёхзвёздочный сенсей молчал в тряпочку. Видно, не знал к чему придраться. Я мог идти выше рекомендуемой траектории и спикировать к полосе, выровняв лишь перед посадочным знаком, до того мной овладело чувство уверенности. Естественно, не стал, прицелился издалека, выпустил щитки на пятьдесят пять градусов. Выровнялся метрах на пяти и потянул ручку на себя, теряя скорость. Перед внутренним взором — чёрные покрышки колёс, приближающиеся к исчёрканному антрацитовыми полосами началу аэродрома. Метр, полметра, двадцать сантиметров… С такой точностью — до единиц сантиметров — никакой прибор не покажет, надо чувствовать машину. Сейчас покрышки были словно мои голые пятки, несущиеся к земле и обдуваемые ветром. Очень мягко коснулся бетона боковыми колёсами, чьи более мощные амортизаторы приняли на себя основную нагрузку, практически одновременно опустил на полосу носовую ногу шасси. Самолёт не то что не сделал козла — не качнулся.