Лет десять назад сидел я как-то на кухне у себя дома (на кухне я работаю, это самое большое помещение в моей квартире в Казалеккьо-ди-Рено), раздался телефонный звонок. Я взял трубку и услышал незнакомый голос:

– Добрый день, это Антонио Пеннакки.

– О, добрый день, – сказал я.

Я читал его романы и был на одной из презентаций журнала «Лимес»[61] в книжном магазине в Болонье, во время которой Пеннакки дискутировал с каким-то болонским писателем. Пеннакки мне очень нравился, но мы с ним никогда не были знакомы, и его звонок застал меня врасплох.

Опять же дело, вероятно, во мне, в том, что у меня не очень большой опыт общения по телефону, возможно, потому, что, когда я был маленьким, у нас его не было: мы были одной из тех немногих семей, у которых не было телефона; он появился позднее, когда мне было уже двадцать два, но я тогда уехал работать в Алжир, где проработал полтора года, после чего уехал работать в Ирак, где тоже проработал полтора года, и, только когда вернулся в Италию и поступил в университет, наконец начал активно пользоваться телефоном; помню, как однажды позвонила подруга (она звонила мне в первый раз), и я спросил: «Чего тебе?» – а потом узнал от нашей общей знакомой, как подруга жаловалась ей, что я с ней грубо разговаривал, хотя сама мне тогда ничего не сказала; но я понимаю, что она была права, и думаю, дело тут не в том, как долго у вас не было телефона.

Например, Батталья, наша с Тольятти дочь, тоже иногда спрашивает, когда я ей звоню: «Чего тебе?» – хотя с детства знает, что такое телефон. Это не зависит от того, был у вас телефон или нет. Это просто такой сорт людей, даже если никаких особых сортов и не существует. Но не будем отклоняться от темы.

Итак, лет десять назад у меня дома зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал незнакомый голос, который произнес:

– Добрый день, это Антонио Пеннакки.

– О, добрый день, – сказал я, вставая, и начал прохаживаться (я люблю прохаживаться, когда разговариваю по телефону).

И тут Пеннакки говорит, что читал мои романы и что считает меня хорошим писателем.

И мне приходит в голову, что еще ни один писатель из тех, с кем я не был знаком лично, никогда не звонил мне, чтобы похвалить мои книги, и что мое впечатление от Пеннакки было верным – не зря он мне всегда нравился.

Да, я знаю за собой эту слабость: все, кому нравятся мои книги и кто считает меня хорошим писателем, в свою очередь, кажутся мне милейшими людьми (даже вы, читающие эту книгу, если почувствуете, что читать ее вам приятно и что я действительно хороший писатель, и если нам когда-нибудь выпадет случай встретиться в этом огромном мире и вам захочется остановить меня и сказать, как это сделал Пеннакки: «Нори, хочу сказать вам: вы на самом деле хороший писатель», – я подумаю, что вы милейший мужчина, ну или милейшая женщина – смотря по ситуации).

На этом Пеннакки не остановился и произнес: «Но…» – И я подумал: «Я так и знал, что будет какое-то „но“».

– Но, – произнес Пеннакки, – я должен тебе кое-что сказать.

– Говори, – сказал я.

– Сейчас ты поедешь к Тольятти, станешь перед ней на колени и скажешь ей: «Тольятти, прости меня, пожалуйста, это я во всем виноват, я хочу, чтобы мы снова были вместе».

Дело в том, что на момент этого разговора с Пеннакки мы с Тольятти уже лет шесть как расстались, но Пеннакки читал мои книги, в которых речь шла о Тольятти, – и те, где я описывал, как влюбился в нее, и те, где рассказывал, как мы с ней жили, а из книги, описывающей, как мы с ней расстались, Пеннакки, который знал жизнь и разбирался в людях, сделал свои выводы и решил, что я должен пойти к Тольятти, встать перед ней на колени и сказать: «Это я во всем виноват, я хочу, чтобы мы снова были вместе».

На тот момент я уже несколько лет встречался с другой женщиной, и все у меня было хорошо, чего Пеннакки, конечно, не мог знать, и, когда он завел разговор о том, что я должен поехать к Тольятти, встать на колени и так далее, я ответил: «Гм, надо подумать. Это не так-то просто, но я подумаю», – а сам тем временем размышлял о том, что Пеннакки – человек уже немолодой и, видимо, со своими странностями.

После этого Пеннакки сказал, что, по его мнению, мне следовало бы браться за более серьезные книги и работать с более серьезными издателями, на что я ответил: «Гм, надо подумать. Я подумаю об этом», – а мысленно отмахнулся: «Да-да, конечно, конечно».

Прошло несколько лет, и в 2013 году со мной произошел один странный случай. Правда, что произошло, я не помню и не вспомнил бы, даже если бы захотел.

Дело было в Болонье. Однажды вечером я шел по виа Порреттана, а через несколько дней очнулся в палате главной городской больницы и узнал, что меня сбил мопед. Госпитализированный с травмой головы, несколько дней я провел в медикаментозной коме. Скорее всего, как мне объяснили, обойдется без серьезных последствий, но в любом случае к черепно-мозговым травмам нельзя относиться легкомысленно. В итоге мне пришлось провести в больнице еще несколько дней.

В общей сложности около трех недель я пролежал в одной палате с человеком, которому на голову упал столб. Казалось, что он ничего не видит и не слышит, хотя глаза у него были открыты. Его проведывали друзья, приносили ему гостинцы, кто-то принес пасхальное яйцо; друзья разговаривали с ним, но он никак не реагировал, даже не моргал, а пасхальное яйцо так и пылилось на подоконнике – я никак не мог забыть о нем все то время, что находился в палате. Но к нашей истории это не имеет отношения.

А вот что имеет отношение, так это то, что дня через три после инцидента, когда я еще лежал в коме, одно новостное агентство по непонятной причине сообщило, что я умер. Это был пик моей популярности: еще ни одна новость обо мне не тиражировалась с такой скоростью в итальянской прессе. Должен сказать, это уникальный опыт – лежа на больничной койке, узнать, что ты умер (ну, по крайней мере, считаешься умершим).

Позже, когда я уже выписался, мне позвонила Тольятти: она хотела со мной увидеться.

Я сразу согласился, и мы встретились именно на том месте – сейчас я впервые об этом подумал, – где меня сбил мопед.

Это произошло не специально – просто так получилось. Пока я лежал в коме, Тольятти или мама почти все время были со мной в палате. Когда я в первый раз пришел в себя, рядом сидела Тольятти, я посмотрел на нее и сказал, что люблю ее и что мое участие в рождении Баттальи – это лучшее, что я сделал в жизни.

«А я, – ответила она, – после того как мы с тобой расстались, перестала думать о тебе как о человеке, а воспринимала только в роли отца Баттальи, но теперь, после всего сказанного здесь, я снова вижу в тебе человека». И, вполне в ее духе, чтобы как-то уравновесить впечатление от тех приятных слов, которые у нее вырвались, Тольятти перевела разговор на другую, менее приятную тему.

И на этом все.

И вот спустя время – это был длительный двухлетний процесс – мы с Тольятти, можно сказать, снова вместе.

С той оговоркой, что мы не до конца вместе, потому что не живем под одной крышей. Но, в любом случае, мы снова сошлись. «Однако Пеннакки!.. – не раз думал я. – Кто бы мог подумать…»

Мы с Пеннакки еще не раз встречались, много разговаривали, я ездил к нему в гости в Латину[62], и он снова и снова говорил мне: «Пора тебе написать что-нибудь более амбициозное». И вот я пишу эту книгу о Достоевском, которую называю романом, хотя не уверен, что ее можно так называть, и которую, возможно, я бы никогда не написал, если бы не Пеннакки.

И последнее. Во вступительном слове к «Игроку» Пеннакки говорит, что считает этот роман, наряду с «Селом Степанчиковым», лучшим из всего написанного Достоевским, – по той причине, что работать над ним Фёдору Михайловичу пришлось в условиях жесткого цейтнота, писал он очень быстро, и у него просто не было времени на философские разглагольствования. «Ни одного лишнего слова», – говорит Пеннакки об «Игроке», тогда как «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» раздуты «на три-четыре сотни страниц» (так Пеннакки считал в молодости, однако и в зрелом возрасте «Игрок» оставался его любимым романом Достоевского).