Как завершилось очередное поручение подполковника Коробьева вам уже известно. И в штаб корпуса на этот раз я попал вместе с карабинерами полковника Шепилова, прибывшими в село, где располагался князь, едва до полуночи. К тому времени я был совсем разбит и вымотан дорогой, что не позаботься обо мне ординарцы полковника, упал бы прямо на улице. Меня отвели в избу, дали место на полу на овчинном тулупе подле печки, и я провалился в глубокий сон, проспав беспробудно до самого утра. Я бы продолжал спать и дальше, сборы карабинеров и громкие голоса ничуть не мешали мне, но меня буквально растолкал один из младших адъютантов князя, поручик Сокордин, молодой человек лет двадцати двух, знатный и, как говорили, с большим состоянием. Я знал его едва-едва, видел несколько раз в штабе. Он участливо поинтересовался моим здоровьем и сказал, что генерал упоминал обо мне и приказал к нему явиться.

– Прямо сейчас? – испугался я, вспомнив, в каком плачевном виде была вчера моя одежда.

– Нет, – обнадежил меня поручик, – прибыть надобно к одиннадцати, время еще есть.

С ним же я передал свое донесение, зная, что ничего срочного в нем нет.

Добрая хозяйка, вызвалась помочь моему горю, так что к назначенному времени моя форма выглядела сносно. Я умылся и припудрил скулу с пожелтевшим синяком. Больше всего неприятностей доставила мне рана на голове. Удар поляка, как я уже говорил, пришелся вскользь, срезав волосы и кожу. Крови тогда вытекло много. Сейчас, рана засохла, но вокруг нее пришлось выстричь волосы, что несколько испортило мою наружность. С болью в душе я согласился на повязку вокруг головы. Все лучше, чем ходить с проплешиной. Бриться мне было нечем, сумка с бритвенными принадлежностями находилась у денщика и пропала. Впрочем, проведя рукой по щекам и подбородку, я счел наличие едва заметной щетины не таким уж и страшным непорядком. Наконец, заглянув в таз с водой, я нашел свой вид удовлетворительным, крепко расцеловал миловидную крестьянку, покрасневшую как девушка, и отправился к генералу.

      Князь Петр Михайлович Голицын держал свой штаб на постоялом дворе. Еще только входя в распахнутые ворота, я увидел настоящее столпотворение: мимо спешили посыльные, сновали денщики, рядом поили лошадей, въезжали и выезжали всадники. Все это как раз и называлось армейцами бессмысленной штабной каруселью. Я вошел в большущий деревянный дом, перегороженный внутри на две половины: в одной было что-то вреде трактира, а в другой можно было переночевать проезжим путникам. Стены и пол заведения были покрыты некрашеными широкими досками, а в середине стояла пышущая жаром русская печь со сложенными рядом дровами. Понятное дело, что никаких путников сейчас тут не было. Единственными постояльцами были сам генерал и офицеры корпуса. Когда я вошел, князь как раз трапезничал. Он сидел за покрытым белой скатертью столом, без мундира, в белой шелковой рубахе и расстегнутом форменном зеленом жилете. Стол был уставлен серебряной посудой, потому что князь везде возил с собой походный сервиз. Прислуживали ему два денщика. Поодаль, но в пределах, обозначенных субординацией, собрались штабные разной степени важности и спесивости. Петр Михайлович ел курицу и как раз заканчивал грызть ножку, когда завидел меня у дверей в облаке пара. Он приветственно махнул рукой, подзывая к себе.

– Ну, здравствуй, Антон! Рад тебя видеть, если и не в добром здравии, то хотя бы живым, – сказал он, одновременно взявшись за крылышко и посасывая его.

– Ишь, вон и рана на голове! Не болит? И то ладно! Слышал я от Шепелева о твоих приключениях. Скажу, что ты не иначе как в рубашке родился! Один шанс из сотни, да что из сотни, из тысячи у тебя был живым из такой передряги выбраться. Любит тебя удача, любит! Счастливец ты, ротмистр! Донесение тобой доставленное я прочитал. Коробьев, на каждый свой чих реляцию шлет, его послушать, так у самозванца и войск столько нет, сколь он в боях истребил. Ну, да хватит ему разбойничать, повезешь мой приказ идти на соединение, нам нужны силы для снятия осады с Оренбурга, – генерал недовольно поморщился. – На словах же передай, что пусть остережется. Мансуров днями на Старо-Московской разбил отряд атамана Агапова, остатки его воинства ему навстречу побегут. Пусть примет их как положено, патронов не жалея.

Князь Петр облизал жирные губы и пригубил из серебряного же ковшика вина. Я стоял истуканом подле стола, давно уже отучившись удивляться манерам русских вельмож. Чувство превосходства перед другими они, верно, впитали вместе с молоком крепостных кормилиц, и генерал был еще одним из лучших из тех, кого я встречал. Наоборот, я не мог не полюбоваться своим командиром, настолько хорош он был с еще непричесанными после сна волнистыми каштановыми волосами, с изогнутыми орлиными бровями и глубоко сидящими крупными карими глазами. Голицын был старше меня двумя годами, но выглядел молодо и по праву считался редкостным красавцем.

– А садись-ка и ты со мной, ротмистр, – сказал вдруг князь Петр, – в ногах правды нет, да и подкрепиться тебе не мешает.

– Спасибо, ваше превосходительство. Я, право, уже ел сегодня, – из вежливости стал отнекиваться я.

Но Голицын настоял. Забегая вперед, скажу, что был у князя всего один серьезный недостаток – вспыльчивость сверх меры, во время которой выказывал он свой горячий и необузданный нрав. Однажды я был свидетелем подобной вспышки. И, поверьте, десять раз подумал бы, прежде чем противоречить князю. Но нападали на него и приступы доброты. Вот тогда не сыскать было лучшего благодетеля. Приглашение оказалось неожиданным не только для меня, но и для штабной свиты. Гнев генерала был редким явлением, но уж тогда доставалось всем, а своим еще и поболее. И все равно, я не жаловал тех лизоблюдов, кто старается быть поближе к важным особам. Наградами они были богаче строевых офицеров, но за редким исключением не стоили и одного доброго слова. И если мне представилась возможность утереть им нос, я упускать ее не стал.

Не чинясь, я медленно стащил замшевые перчатки, сбросил в услужливые руки денщика многострадальный ментик, уселся за стол напротив князя и под обстрелом завистливых глаз, попросил кусок мясного пирога. Мне налили стакан мозельского вина, князь предпочитал Германию Франции, и мы выпили за обоюдное здоровье. Я ел с удовольствием, а когда насытился, генерал, перейдя на французский язык, стал расспрашивать меня об отношении к русской зиме, и как нельзя к месту поведал о замерших в степи путниках во время бурана, ожидая моей реакции. Я невозмутимо выслушал его и в свою очередь рассказал о снежных лавинах в альпийских горах, хоронящих под собой целые селения. Князь понял мой намек и, смеясь, заметил, что меня трудно удивить. Насколько я знал Голицына, он посадил меня за свой стол не просто из-за каприза, и оказался прав в своем предположении. После десерта генерал отправил свиту и денщиков от стола, но меня не отпустил, а вместо этого попросил рассказать о пленении во всех подробностях. Слушал меня очень внимательно, задавал уточняющие вопросы. Когда я завершил свой рассказ вызволением из плена карабинерами, князь с минуту помолчал, катая по столу хлебный шарик, и, наконец, сказал:

– Есть любезный Антон Петрович, одно обстоятельство, коим я желал бы с тобой поделиться, но знай, то государственный секрет, и ты обязан будешь хранить его под страхом смерти. Уповаю на то, что ты и прежде оказывал тайные услуги государству нашему, да и сама судьба тебя к этому делу пристегнула. Впрочем, ежели не хочешь ты к нему касательство иметь, можешь отказаться, не обижусь. Что скажешь?

– Вы интригуете меня, господин генерал. Конечно, я обязуюсь сохранить все в тайне, и готов вас слушать, – отвечал я.

– Касается это твоего поляка. Карабинеры при обыске его тела нашли зашитое под подкладку кафтана письмо. Написано оно по-французски. Ты сказал давеча, что шляхтич будто чего ждал от тебя, так?

– Показалось, что так.