Февральское послеполуденное солнце светило настолько ярко, что искрящийся в его лучах, подобно алмазам, снег слепил глаза. К большому моему сожалению, теплее от этого не становилось. Морозы! Вот к чему я так и не смог привыкнуть за все годы жизни в России. И сейчас, на пустынной дороге среди оренбургской степи, мне было зябко, несмотря на застегнутый на все крючки ментик1, обшитый мехом. Особенно доставалось ногам в коротких сапожках, именуемых ботиками, в которых то и дело приходилось шевелить пальцами, чтобы не замерзли. Я охотно сменил бы их на теплые русские валенки, но, увы, гусар в валенках смотрелся бы несколько странно, да и не по уставу. А вот моему спутнику мороз был нипочем, хотя и он родился гораздо южнее этих мест. Этот, крепкого сложения молчаливый малый, по имени Макар и по фамилии Курин, был моим денщиком. Так в русской армии называли солдат, поставленных прислуживать офицерам. Честно говоря, я почти не знал его, так как в денщики его определили недавно. И, к тому же, за эти пару месяцев он из десяти слов из себя не выдавил.

Кони наши шли неторопливой рысью, выпуская ноздрями теплый воздух, отчего морды их покрылись инеем. Мой – гнедой красавец-дончак с большой примесью арабской крови, проявившейся в маленькой аккуратной голове и тонких ногах, время от времени шевелил ушами, будто прислушивался. Я назвал его Алезаном2 из-за красноватого оттенка его масти. Еще он обладал добродушным нравом и был очень ко мне привязан. Я купил его трехлеткой у заводчика за восемьдесят пять рублей. Это большие деньги за невыезженную лошадь. Хитрец хозяин никак не хотел уступать, утверждая, что в бою такой конь не раз может спасти жизнь, за него и торговаться совестно. Алезан был достаточно росл для службы в кавалерии, неприхотлив, как и вся их степная казачья порода, быстр, как ветер, и неутомим в беге. Старый вахмистр из черногорцев Певич отлично выездил его для меня. Уже второй год я с ним не разлучался. Он был со мной в Польше, и вот теперь, в заволжских степях, где наш корпус находился с середины января этого года, участвуя в подавлении пугачевского бунта.

Бунт этот, поднятый яицкими казаками, потребовал участия многих воинских команд. Среди них оказался и полк Ольшанских гусар, в котором я служил со времени своего приезда в Россию. Он входил в сводный корпус под началом моего первого полкового командира Петра Михайловича Голицына, ныне уже генерал-майора.

– Господин ротмистр, – обратился ко мне Макар.

– Что? – я отвлекся от своих мыслей, подняв голову.

– Дорога-то бугор огибает, может нам напрямки податься? Так-то быстрее выйдет.

Я огляделся, пристав на стременах. Действительно, нам, ехавшим верхом, не было необходимости делать широкий объездной круг вокруг пологого, но высокого холма.

– Хорошо, поедем прямо, – согласился я, старательно выговаривая русские слова. Увы, произношение некоторых звуков русского языка все еще трудно мне давалось, и я никак не мог полностью избавиться от легкого акцента, выдававшего во мне иностранца. Так мне тяжело было выговаривать звук «ч», его нет в моем языке. Славно, что в моем полку выходцев из Европы среди офицеров была едва ли не треть, и мой прононс не слишком бросался в глаза.

Мне пришлось пришпорить Алезана, упрямо не желавшего сходить с утоптанного наста в снег и шагать в гору. Обиженный конь несколько раз фыркнул, осуждая мою к нему грубость, и, все же подчинившись, потрусил вперед.

– Ничего, – подбодрил я вслух Алезана. – Тебе же лучше, дурачина, скоро получишь ты овса и отдых в теплом стойле.

Я потрепал коня по холке, и слегка надавил коленями на его бока, понуждая к более быстрому аллюру. Макар ехал чуть позади. Мы выбрались на холм и с его вершины увидели внизу слева сгоревшие останки какого-то жилья. Скорее всего это мог быть постоялый двор, ибо он находился совсем рядом с дорогой. Я поинтересовался у Макара, и тот согласился с моим выводом.

Вниз лошади пошли веселее и гораздо быстрее преодолели спуск. Мы проехали мимо развалин и снова приблизились к дороге. Невдалеке, слева от нас показался небольшой распадок. Когда мы почти поравнялись с ним, Алезан неожиданно заржал, и тут же из распадка донеслось ответное ржание. За месяц войны с бунтовщиками, я приобрел тяжкий опыт борьбы с небольшими отрядами казаков и башкир, нападающими из засад и легко рассеивающимися при оказанном сопротивлении, поэтому вряд ли мог надеяться на то, что это наш армейский разъезд. Я подал знак Макару приготовиться и взвести курки на пистолетах, находившихся в седельных кобурах, и сам поступил также.

Навстречу нам из распадка выезжали человек десять верховых в казачьей одежде и серых шапках. Они двигались нестройной толпой, негромко переговариваясь между собой. Самым первым ехал коренастый широкоплечий мужчина с небольшой черной бородой, в опрятном синем кафтане, с пистолетом за поясом и с властной осанкой. Черные же кудри выбивались из-под высокой шапки из волчьего меха с красным суконным верхом. Скорее всего, это был казачий офицер. Впрочем, дисциплину он не держал, остальные вели себя с ним вольно. Из оружия у них были только сабли, да у троих поперек седел лежали ружья. Мое внимание привлек еще один казак, белокурый, с короткой светлой бородкой, усами подковой и с узким вислым носом. Мне почему-то он показался знакомым своей повадкой. Однако разглядывать его мне было некогда. Я ни на секунду не усомнился в том, что передо мной пугачевцы. Войска использовали в этой войне донских казаков крайне редко, а яицкие почти все поголовно ушли к мятежникам. Нас заметили сразу, говор прекратился, всадники придерживали лошадей, выстраиваясь полукругом. Расстояние между нами насчитывало не больше полста шагов. Наша гусарская форма не оставляла сомнений в принадлежности к армии, а то обстоятельство, что нас было всего двое, позволяло им не бояться.

– Глядите-ка, никак сам господин офицер к нам в гости пожаловал. Добро пожаловать, ваше благородие! – воскликнул первый казак, улыбаясь мне во весь рот. Сзади за ним засмеялись. То обстоятельство, что он угадал во мне офицера, причем издалека, выдавало в нем человека бывалого. Мой мундир был почти таким же, как и у моего денщика. Надо послужить в армии не один год, чтобы вот так, мгновенно, разглядеть какого цвета сапоги3 и из меди или серебра пуговицы и галуны на ментике. Соответственно, мне эта неожиданная встреча грозила не только пленом, но и смертью, с офицерами бунтовщики не церемонились.

– А ну-ка, погодь! – продолжал чернобородый более строго. Эти слова подтверждали, что перед нами были бунтовщики, никто из «реестровых» не стал бы обращаться к гусарскому офицеру запанибрата.

– А вы кто такие? – спросил я в ответ, и, откинувшись назад, шепнул Макару:

– Готовься, как я выстрелю – стреляй сам и скачи прочь.

Я не был уверен в верности Макара воинской присяге, пугачевцы охотно переманивали рядовых солдат на свою сторону. Тем не менее, приходилось рисковать.

– Мы – люди государя Петра Федоровича! Сдавайся, ваше благородие, не твой сегодня фарт, – громко сказал атаман.

Он лениво махнул плетью, и двое казаков поехали в нашу сторону. Бунтовщики держались очень спокойно, по-видимому, не считая нас хоть сколько-нибудь опасными для такой ватаги, никто из них даже за оружие не взялся. Непростительная беспечность, за которую стоило их проучить. Я кивнул головой, словно соглашаясь сдаться, приподнялся в седле, быстро вытащил пистолеты из кобур и, подняв на уровень груди, выстрелил в приближающихся всадников почти в упор, не целясь, из обоих стволов одновременно. Сразу же моим вслед грохнули выстрелы Макара, который не подвел меня. Все, на какие-то мгновения, заволокло дымом, послышались крики и даже стоны. Так, по крайней мере, мне показалось. Не дожидаясь, пока пороховой дым рассеется, я круто повернул коня кругом и дал ему шпоры. Алезан резво взял с места в галоп, быстро унося меня от врагов. На скаку я обернулся и увидел, что позади, забирая в сторону, скачет Макар, один из всадников, лежит на земле, а другой скорчился в седле, видимо раненный. Казаки с ружьями изготовились к стрельбе, а остальные начали погоню.