Гораздо позже я узнал случаем, что на прошении моем, в военную коллегию поданном, рукой самой императрицы было начертано одно, всего одно слово. «Обождать». Так удружил мне граф Панин!
Не скажу также, что я находился под особым покровительством князя Голицына, субординация заставляла меня держаться соответственно чину, и виделись мы не близко. К тому же, через год его отозвали в Петербург, а в 1771 году князь получил чин генерал-майора. Моя же военная карьера складывалась в зависимости от собственного старания и случая. В том же шестьдесят девятом году я участвовал в штурме Хотина и пожалован был чином поручика. Вместе с полком отправился затем в Польшу, воевать с конфедератами. По капризу злодейки-судьбы мне пришлось драться со сторонниками князя Михала, за которым я следил в Париже. Дрался я, надо сказать, неплохо, неоднократно отличался в боях. И в 1772 году, когда конфедераты сложили оружие, был произведен в ротмистры. Так, что мое продвижение по службе зависело от многих обстоятельств, но только не от покровительства вельмож, что меня вполне устраивало. Теперь я был командиром эскадрона, и обязанностей стало больше, а вот времени порой не хватало. У командиров я был на хорошем счету и водил дружбу со многими сослуживцами, ставшими мне близкими приятелями.
О себе и своей жизни во Франции я не распространялся, а тех, кто начинал задавать слишком много вопросов, вежливо и неуклонно ставил на место. В самом начале службы случались у меня и дуэли. Тут сослужили мне службу навыки фехтования и меткость в стрельбе. Поединки мои принесли противникам небольшие ранения, и слава удачливого дуэлянта, распространившаяся в полку, уберегла меня от новых вызовов. Со мной предпочитали не связываться.
В Польше, где мы долго квартировали в маленьком городке Плоцке, я пользовался большим успехом у представительниц прекрасного пола и даже завел одну длительную интрижку с женой местного помещика, но прежнего азарта во мне уже не было. Я с каждым годом все больше превращался в солдата, для которого служба была на первом месте, а на втором – все остальное. И все меньше беспокоили меня видения прошлой жизни, спокойнее становились сны. Все реже вскакивал я по ночам от посещавших меня кошмаров прошлого. Нет, я вспоминал Флоранс, Клодетту, Мадлен, но воспоминания эти уже не были острыми, покрывались дымкой ностальгии. Даже о своем брате думал без прежней злости. Я оставил Францию, когда он еще не до конца оправился от раны. И посещать его перед отъездом не стал.
Прощать мне было тогда тяжело, а сейчас в душе я его простил.
Финансовое положение мое могло считаться вполне устойчивым. Я держал свои деньги в том же частном банковском доме «Велден, Векстер и Фредерикс». Банковская система в России не очень развита. В основном русские банки дают кредиты под залог собственности, чаще всего земельной, а вклады давали мало прибыли. На протяжении трех с половиной лет я свои сбережения не трогал, даже проценты не снимал. В русской валюте было у меня около пятидесяти тысяч рублей, сумма весьма значительная. Могло ее хватить и на деревню с крестьянами, только я еще не имел к подобной покупке желания. Надо также отметить, что моего офицерского жалованья едва хватало. Лошади, мундир, а гусарский стоил особенно дорого, и оружие покупались за собственный счет. И я бы не стал обвинять себя в излишнем мотовстве. Просто жизнь гусарского офицера требует огромного количества денежных затрат. При годовом жалованье в двести рублей, почти все и даже больше уходят на обмундирование, экипировку и содержание лошадей. Кавалерийскому офицеру полагалось иметь двух лошадей и обеих приходилось обихаживать за собственный счет. Причем устанавливалась примерная цена коня, ниже которой нельзя было опускаться. Гусарская офицерская лошадь должна стоить не менее шестидесяти рублей. Дорогим был и мундир, особенно офицерский. Но и солдатский стоил недешево. Так что рядовой гусар выплачивал деньги за свой мундир из своего жалованья. В общем, служба обходилась мне не дешево, а жалованье росло медленнее, чем расходы. Но я не роптал, потому что занимался тем делом, которое мне нравилось больше всего. Тратился я и на хорошее вино, сказывалась привычка, и на табак. Бывало, что на свои деньги приходилось покупать продовольствие для своего эскадрона, казенных-то не всегда хватало. А еще ведь существовали и другие расходы. Полковые пирушки, карточная игра, куртизанки. Хоть я и не имел особых пристрастий к подобному времени препровождению, вкладывать деньги все равно приходилось, дабы не отставать от других. В полку все как на ладони, и как гласит русская поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть». Да и не стану скрывать, мне мое существование было по нраву.
К тому времени, как наш полк отправился на подавление бунта, я числился командиром третьего эскадрона, и считал для себя необходимым заслужить производство в штаб-офицерский чин. Проще говоря, своей военной карьерой я был весьма и весьма озабочен. Однако не скажу, что был рад сражаться с бунтовщиками.
Находясь в России, я не мог не видеть положение крестьянского населения, вынужденное добывать себе хлеб тяжелым трудом в короткий период русского лета. Мало того, почти половина из них были крепостными и подвергались тяжкому гнету. Но и те, кто трудился на государственной земле, жили ничуть не лучше, терпя притеснения и насилия от власти имущих. Я всегда полагал, что коррупция присуща любому государству изначально, и учил когда-то в коллеже фразу нашего короля Людовика ХI, изрекшего, что законы – есть государи над государями. Насколько я постигал своим скудным разумом, государыня императрица пыталась создать хорошие, мудрые законы, однако на низшие классы они чудесным образом не распространялись.
Однажды мне с полуэскадроном пришлось принять участие в подавлении бунта крестьян против своего помещика в Польше. Переполненные гневом и отчаянием, люди ворвались в дом помещика и убили самого его вместе с семьей и слугами, из числа наиболее им ненавистных. Бунт был жестоко подавлен местной властью, и я порадовался тогда, что моим гусарам не пришлось мараться в крови этих несчастных. Тоже было и в самой России. Поэтому я особенно не удивился, что где-то на северо-востоке этой огромной страны появился претендент на императорский трон под именем Петра Федоровича, умершего или, как шептали, убитого мужа императрицы Екатерины. И его появление всколыхнуло страну. Удивляло больше другое. Емельян Пугачев, простой человек, смог увлечь за собой яицких казаков и стал захватывать крепость за крепостью. Посланные против него воинские отряды были разбиты или переходили на сторону Пугачева. Я понимал почему солдаты, выходцы из крестьян, легко сдавались в плен. Тому виной было их тяжелое положение, и еще худшее состояние их семей. Пугачев же обещал волю и землю. Укрепившись и собрав войско до тридцати тысяч человек, он осадил Оренбург, административную столицу края. Бесчинства и насилия, учиняемые приверженцами Пугачева, были нисколько не меньшими, чем ранее действия законных властей, а потому я не питал к ним сочувствия, жаль лишь, что расплачиваться за бунт придется простому народу, иного исхода не видел.
Наш полк вошел в сводный корпус генерал-майора князя Голицына, моего бывшего полкового командира. Сначала мы отправились в Казань, а оттуда по Ново-Московской дороге к Оренбургу, осажденному мятежниками. Князь выделил часть своих сил в отдельные воинские команды – деташаменты, которым поручил подавить очаги восстания в Закамье и Заволжье. Каждый из них должен был двигаться своим путем, громя отряды мятежников. В один из таких отрядов попал и я. Наш деташмент под начальством подполковника Коробьева состоящий из пехотного батальона и двух эскадронов гусар, шел слева от Ново-Московской дороги, от селения к селению, препятствуя мелким пугачевским отрядам собирать провиант и фураж. Кроме того, приходилось сражаться с расплодившимися отрядами разбойников, грабивших местное население. Главная колонна корпуса двигалась по самой дороге, и по мере надобности, Коробьев посылал кого-нибудь из офицеров в штаб к Голицыну с донесением. Я назначался выполнять подобные поручения чаще других, ибо подполковник ко мне почему-то благоволил. Само собой, быть на виду у начальства – не последний козырь в колоде успешного продвижения по службе, сразу же после родства и знатности, в чем русская армия не так уж и отличалась от армии французской. Однако особую роль, тем не менее, играл случай, порой счастливый, а обыкновенно – слепой. Я встречал подобные примеры в армейской среде. Знавал я девятнадцатилетнего желторотого прапорщика, за один год прыгнувшего в капитаны без всякой протекции, лишь по воле случая, и сорокалетнего поручика, храброго и дельного офицера, не повышаемого лет пятнадцать.
