На столе в его коморке в бумажном конверте уже лежат камни. Рядом шесть широких колец – уродливые, но самое то, чтобы наносить нужную гравировку, если у тебя из инструментов небольшая горелка, пинцет и сломанный стилос.

Кушен тяжело вздыхает, закидывает рюкзак под кровать. Продавленный матрас пружинит под ним. Небольшая лампочка прямо над столом несколько раз мигает, прежде чем загореться ровным тусклым светом, которого едва хватает, чтобы разглядеть свои руки. Привычным жестом Кушен фиксирует первое кольцо в самодельные тиски. Спирта еще достаточно в горелке, но об этом придется завтра подумать, если вдруг Лосток решит подкинуть ему еще работенки в ближайшие пару дней. Кушен не глядя вытаскивает с верхней полки очки для сварки. Резинка хлопает по затылку. Огонь горелки ярче света лампочки, а еще в двух квадратных метрах моментально становится нечем дышать, но Кушен терпеливо дожидается, когда серебро начнет краснеть. Гасит горелку, берет стилос и начинает наносить первый ряд узора. Впереди еще несколько итераций: пока это кольцо стынет, Кушен разогревает следующее и повторяет рисунок. Снова и снова. Пока руки не начинают дрожать, а в висках не начинает стучать кровь. Тогда Кушен откидывается на подушку и приоткрывает дверь, чтобы впустить немного спертого прохладного воздуха снаружи.

Второй раз кольца разогреваются проще, рисунок еще не оживает, но линии уже будто пульсируют под действием открытого огня. Второй слой кажется еще красивее в спайке с первым.

Кушен невольно задерживает дыхание, вскрывая конверт с камнями. Самоцветы рассыпают рассеянный свет. Это не блики и не отблески – это их собственное сияние. Кушен подхватывает пинцетом первый камень и опускает на прогретый металл. Серебро само собой расходится и смыкается вокруг самоцвета, плотно его фиксируя – эту часть плетения он придумал сам, теперь никто не сможет вытащить камень из кольца не разрезав ободок меньше, чем на восемь частей. Подправить несколько деталей… и плетение вспыхивает, окрашивая комнату в солнечно-золотой. В таком свете даже облезлые обои на стенах выглядят дорогим шелком. Свет постепенно рассеивается, но магия остается, обузданная его плетением.

О да…

Это чистое искусство.

И никто не сможет этого у него отобрать.

***

Пробуждение приходит резко. Прямо над ним висит бледное лицо Лаванды. Она улыбается ему, но глаза остаются уставшими, и дело не только в лопнувших капиллярах и острых скулах, обтянутых сероватой кожей, просто в ней больше не горит жизнь. Кушен тут же вспоминает, про оставшиеся куски пирога в рюкзаке.

– Держи, – он вытряхивает помявшийся бумажный пакет с растекшимися жирными пятнами.

– Спасибо, – Лаванда снова улыбается, бережно берет пакет и тут же принимается за еду.

– Я зашла сказать, – произносит она после первого проглоченного куска. – Что уже скоро полдень. Ты можешь опоздать на работу.

Кушен вскидывается, проверяет, упаковал ли он кольца так, чтобы они не фонили, на ходу скидывает футболку и носки. На душ уже нет времени, но он все равно заглядывает в ванну с черными разводами плесени по стенам. Выдавливает немного зубной пасты прямо в рот. Спасти, не спасет, но так он будет чувствовать себя не настолько грязным.

Лаванда пихает ему в руки недоеденный кусок пирога, пока он натягивает стоптанные ботинки.

– Надо бы постирать вещи сегодня, – бубнит он с набитым ртом. – А то шмотья чистого почти не осталось.

Лаванда устало трет глаза.

– Не могу, – говорит она. – Сил нет.

Пирог застревает в горле, Кушену приходится приложить усилие, чтобы протолкнуть его в желудок.

– Совсем все плохо? – спрашивает он. Рука сестры, тонкая – одни косточки, безвольно опущена. Второй она опирается на косяк.

– Да нет, просто устала. Ночь была тяжелой.

Кушен задумчиво кивает головой.

– Я принесу тебе чего-нибудь вкусного из ресторана.

– Тебе же не разрешают уносить еду оттуда, – вскидывается Лаванда.

– Они ничего не узнают, – усмехается он, быстро притягивает сестру к себе и целует в макушку. Такая мелочь не заменит полноценного завтрака или новой обуви, но даст немного тепла, немного сил.

– Иди уже, – она смеется и выталкивает его на лестничную площадку.

Он бежит по залитым солнцем улицам. Пот стекает по лицу, рюкзак колошматит по спине, и, как назло, на всех светофорах красный. Люди едва передвигают ноги. В знойном воздухе каждое движение тянется просто бесконечно.

Дверь черного входа ресторана оказывается перед носом в момент, когда куранты на городской башне бьют час дня. Тяжело отдуваясь, Кушен дергает ее на себя, но она не поддается. Заперто. Нехорошее предчувствие наваливается на плечи, но Кушен все равно поднимает кулак и упорно стучится. Снова и снова.

– Что?! – дверь распахивается и на него пялится разъяренный шеф-повар.

– Я опоздал, простите, – голос Кушена срывается.

– Нет, – говорит шеф-повар. – Ты здесь больше не работаешь.

– Что? – непонимающе спрашивает Кушен.

– Ты больше тут не работаешь, – повторяет шеф. – Убирайся!

Дверь громко хлопает перед носом Кушена.

– Почему?! – кричит он, но дверь так и остается запертой.

Полный злости, он швыряет мусорный бак прямо в нее, рассыпая по всему переулку картофельные очистки и тухлые рыбьи головы. Нос тут же забивается этим запахом, но Кушен, не ждет, когда к нему выйдет шеф ресторана. Он уходит.

Его не просто уволили, его кинули на деньги. Весь месяц он пыхтел у мойки, обливаясь потом и нечистотами, драил туалеты, выносил мусор. А этот разжиревший мясистый урод, с трудом говорящий на местном языке, просто вышвыривает его до того, как Кушен успеет забрать своих кровных королей и принцев. Надо было догадаться, что в месте, где никто не держится на работе больше пары месяцев, именно так и будет, но он понадеялся, поверил, что место с такой репутацией, где не зазорно было есть самим коронованным особам, может так поступить с человеком. Просто другие были не такие старательные, как он.

А на самом деле…

Никто не видел в нем человека. Только помоечную крысу, гораздую разве что убирать за этими богатыми сукиными сынами.

Кушен сплевывает под ноги, но на языке все равно вязнет мерзкая горечь.

Переулок остается за спиной. На мгновение парень слепнет под ярким солнцем, отражающимся в огромных стеклянных витринах и окнах машин, но постепенно белые пятна расходятся, и он может различить фигуру перед ним. Кити насмешливо приподнимает бровь, рассматривает его встрепанные волосы и едкую усмешку. Даже обтекая под безжалостным солнцем в длинном платье она раскрепощена и уверена в себе. В волосах поблескивают бусины.

– Меня тоже выкинули, – говорит она и лопает пузырь жвачки.

– Не заплатили? – спрашивает Кушен.

– Чаевые были неплохими, и пару сотен из кассы вынула. Пусть утрутся, жадные козлы.

На лице Кушена расцветает улыбка. Пара сотен, может, и не много для этого места, но почти половина их месячного заработка.

– Ты занят сегодня вечером? – спрашивает Кити.

Она улыбается, но это не теплая улыбка. В углах темно подведенных глаз сидит что-то порочное, ярость и мрачное предвкушение. Язык медленно проходит по полной нижней губе.

Кушен не отводит взгляд, сердце начинает биться быстрее.

– Есть предложения? – его голос понижается.

Кити наклоняет голову и изучающе смотрит на него.

– Тебе понравится, – говорит она. – Пора научить этих ублюдков хорошим манерам.

Что ж, шеф явно не учел, что не все кинутые это воспримут спокойно. Кушен отлично знает расписание ресторана и может прийти сюда уже после закрытия. И ни одна навороченная сигнализация не поможет, потому что дома на столе у Кушена лежат самоцветы и несколько колец.

Может, у Кити этого и нет, но она выглядит как человек, который знает о местах, где можно найти что-то подобное.

А еще как человек, который отлично знает, что такое месть.

***

Кити принадлежит его миру: живет в такой же панельной пятиэтажке, густо подводит глаза черным и вплетает в волосы бусины, под длинной юбкой носит холщовые штаны и стоптанные кроссовки. Она такая же злая и отчаянная, резкая, почти безумная в своей ярости. Полные губы изгибаются в усмешке, в глазах пламя. Она не нравится Кушену, слишком похожа на сестер, только напрочь лишена их покорности и усталости. И все равно его тянет к ней. Она зажигает в нем давно приглушенный огонь.