И Ромаша с радостью поверила бы в это, если бы не опыт. Вечная присказка отца о том, какая она взрослая и как должна нести ответственность. Вечный упрек, в беспомощности, хотя любое действие вне его контроля кончается наказанием. Иногда просто словесной поркой, иногда ее запирают в комнате, а иногда ледяной взгляд отца становится багрово-красным и тогда… Тогда спасала мама.

Ромаша возвращается к себе в комнату подавленная. В очередной раз берет трубку и набирает Розмарин, но не может самой себе ответить на вопрос, зачем: сообщить о сорвавшейся встрече или самой утешиться?

Розмарин чутко слушает ее сбивчивый шепот, от чего кажется, будто слова имеют хоть какую-то силу, и сама Ромаша не пустышка, дешевая разменная монета в политических играх отца, где в итоге ее единственное место – рядом с каким-то толстосумом или сынком родовитого семейства.

– Ты расстроена? – спрашивает Розмарин.

От ее теплого тона по телу разливается сладость – будто ирисок наглоталась.

– Очень, – выдавливает Ромаша.

Откровенность, совсем не свойственная ей, будто приоткрывает что-то внутри. К горлу подступают слезы, в глазах предательски щиплет, словно в воздухе висит взвесь жгучего перца и кардамона.

– Как ты обычно встряхиваешься?

– Что? – переспрашивает Ромаша.

Ей кажется, она неправильно расслышала Розмарин. Прежде ей не доводилось слышать выражение "встряхнуться". Оно почему-то напоминает ей котенка, широко зевающего и встряхивающего своей пушистой шерсткой.

– Как ты спускаешь пар? – делает вторую попытку Розмарин.

Ромаша задумывается, но единственное, что возникает в голове – образы еды: сочные ломти арбуза, истекающие соком; горячая булочка, покрытая засахаренной медовой корочкой с гранулами дробленых орехов; мелкие кругляшки сушеного мяса…

– Ем, – честно отвечает она.

Розмарин хмыкает, но Ромаша ясно слышит, какой печалью пропитан этот звук, и ей тоже становится грустно. Будто все эти вкусные вещи – неправильно. И она сама – неправильная.

– Думаю, ты хорошо разбираешься в кулинарии, но у меня есть способ получше, – мягко произносит она. Все внутри Ромаши стягивается жгутом перевязанных луковиц. – Я заеду за тобой через полчаса.

Подруга замолкает, дожидаясь ответа.

Подруга?

Ромаша робко смотрит на затягивающийся ночью город. Дымка дневного жара еще висит, горячие белые камни полны солнечного света, но темное непроглядно-пустое холодное небо медленно опускается вниз, накрывая Янталик крышкой.

– Сейчас? – с сомнением переспрашивает Ромаша.

Ей, наверно, стоит обеспокоится тем, что отец сейчас сидит у себя в кабинете, и он может заметить, если она уйдет. Но…

Неожиданно робость сминается чем-то другим. Чем-то очень горячим.

Но отец ей уже сказал об ответственности, которую она сама несет за свои поступки.

В груди разгорается огонь ярости и дерзости.

– Хорошо, я буду тебя ждать.

Ромаша уверенно кладет трубку и идет в гардеробную.

У нее не так много темных вещей – раньше гардеробом занималась мама – но что-то все равно находится: старый свитер, который с трудом на нее налезает, но быстро растягивается от нескольких движений, спортивные штаны и черные осенние полуботинки (температура уверенно падает меньше десяти градусов, так что Ромаша не боится перегреться). Девушка с сомнением смотрит на юбку, но в итоге оставляет ее на вешалке. Черный шарф прячет белые волосы. Теперь в ней мало кто сможет опознать женщину: она слишком крупная и бесформенная.

Розмарин уже ждет ее у выхода из проулка. Хмыкает, глядя на нахмуренные брови и упрямо закушенную губу, и протягивает шлем.

С воем мотоцикл срывается с места.

***

Они едут чуть больше четверти часа: за спиной уже остался и исторический центр, и дорогие жилые кварталы и деловые кварталы. По бокам начинаются темные коробки складов. Розмарин останавливается у одного из них, мало отличающегося от всех остальных.

Вместе с ночным холодом в Ромашу пробирается неуверенность: она задумывается, что ответственность за свои поступки может означать смерть в заброшенных складах, ведь она ничего толком не знает о Розмарин.

Девушка, словно услышав ее мысли, весело улыбается ей. Прозрачно-голубые глаза горят, волосы зачесаны в высокий хвост, обнажая бритые виски и изящный изгиб шеи в высоком воротнике кожаной куртки. Кажется, на ушах вообще нет места без сережек, еще одна поблескивает в носу.

– Держи, – Розмарин кидает ей небольшой мешочек. На ладонь Ромаше падает комплект сережек-гвоздиков в виде крохотных квадратов. В них поблескивают черные агаты.

– Я не могу снять свои серьги, – краснеет Ромаша. – Это не безопасно.

– Не бойся, – отвечает Розмарин, подхватывает одну из сережек и подносит к ее уху. Что-то тихо щекочет мочку и щелкает. Сережка остается в ухе. Ромаша послушно повторяет за подругой.

– А зачем это? – догадывается она спросить.

– Теперь никто не запомнит, как именно мы выглядели, – поясняет Розмарин.

– Зачем? – настойчиво повторяет Ромаша, хотя, конечно, понимает разумность этого.

Она никогда не решилась бы так разговариват с отцом, наверное, поэтому все вопросы приходят к ней в голову уже после того, как она совершает поступок. Ей не стыдно, но ее начинают покалывать тревога и что-то отдаленно напоминающее голод – тянущее чувство нереальности происходящего, слово это все происходит не с ней и она просто наблюдает со стороны.

– Не бойся, – и не сказав больше ни слова, Розмарин обхватывает ее ладонь и тянет за собой.

Ромаша не сопротивляется.

Они проскальзывают в черное нутро склада. Темнота рассеивается, но света нет, и Ромаша осознает, что у сережек намного больше функций, чем сказала Розмарин: похоже, они как-то помогали видеть в темноте. Ромаша пытается припомнить, было ли что-то о таких свойствах флого-агата в конспектах, которые они писали с мамой почти год назад. По сердцу проходит дрожь, и Ромаша снова фокусируется на окружающем.

Воздух душный и тяжелый, неясный едкий мерзкий запах заполняет ее нос, но Ромаша не может распознать его источник. Пол завален какими-то тряпками, на стенах кляксы пятен, от потока тянутся сырые подтеки – все это может быть источником запаха.

Но Розмарин он как будто вообще не беспокоит. Она опускается на корточки и запускает руку прямо в тряпье. Под ее рукой поднимается деревянная крышка хода. Из лаза несет сигаретным дымом, алкоголем, потом, кровью и… тем самым, от чего глаза начинают слезиться.

Розмарин уверенно спускается.

Ее прозрачный взгляд словно искрится, когда она оглядывается на Ромашу. Видимо, это приглашение. Ромаша не знает, хочется ли ей спускаться туда. Но чего ей точно не хочется – остаться тут в одиночестве. В конце концов, они ведь уже здесь. Она ведь уже согласилась приехать.

Ромаша снова вспоминает про ответственность, и в этот раз мысль вызывает только уже знакомый, но все еще непривычный горячий огонек ярости и дерзости.

Ты ведь этого хотел, отец.

К запаху примешиваются тихие басы и едкая мелодия с южных островов. Раздаются крики то ли злости, то азарта. От них волнами по коже разбегаются мурашки, а по крови расходятся пузырьки газировки, опускаясь в желудок тяжелым комком. Ромаше хочется поежиться в этом смрадном сумраке, но она только крепче сжимает челюсть. Она приняла решение, она примет все его последствия.

Розмарин уверенно идет на мерцающий свет. Он вспыхивает разными цветами порой так ярко, что перед глазами начинают плыть круги. Ромаша старается не отставать от подруги, но она никогда не ходила много или быстро, поэтому дыхание сбивается.

Розмарин останавливает и оглядывается на нее. На ее лице вновь спокойствие, но в глубине глаз и легком изломе губ Ромаша видит предвкушение, безудержный восторг, как там, на дамбе, где у них будто выросли крылья. Ромаша не может сдержать широкой улыбки в ответ, хоть та и кажется еще более непривычной, более тесной, чем бесстрашие злости. Вокруг слишком всего и голова начинает немного кружиться, хотя самое важное там – в дымном грохочущем полумраке, ослепляющем неоновыми неестественно яркими огнями.