Хватка в учении, переимчивость подданных очень волновали царя. Он понимал, как много будет зависеть от этих качеств тех, кто должен был стать принципиально новой элитой практически новой страны. Вот он отправляет, например, на учение Петра Толстого – человека фамилии знатной, но снабжает его инструкцией, которая дает понять, что за границу Толстой послан не из-за происхождения и не для того, чтобы там полюбовались на русского аристократа. Нет, послан он «для науки и воинских дел», обязан по возвращении владеть судном, знать чертежи и карты, компасы, снасти, инструменты, паруса – словом, «прочие признаки морские». Особая награда обещана «командированному», если не только научится пользоваться этими «признаками», но и осилит кораблестроение. То есть будет знать, как «на пустом месте» возвести парусную громаду. Тем же озаботил Петр и Меншикова. По словам историка Александра Брикнера, тот был назначен царем овладеть деланием мачт – и преуспевал в конкретной этой работе лучше всех.

А вот кто чему учился и выучился прежде, еще дома, – царя, который «учимый и учащий», занимало, похоже, мало. Не исключаю, что наоборот: «табула раза», чистый лист был ему даже симпатичнее. На чистый лист новые знания занесутся без помарок, вычеркиваний и подчисток – легче будет вперед разобрать. Петр, как известно, шутил, что российский желудок крепок и все переварит. И подбирал себе соучеников, видимо, именно по «крепости желудка» – того, который в голове: по способности бесстыдно чужое схватить, усвоить и к своей, российской, нужде пристроить. А «неполный желудок» уместит, сами понимаете, больше и охотней. Сытое брюхо – оно, как считает русский народ, «к учению глухо», сытость ко сну тянет. Уж это-то допетровская Русь – с ее традицией непременного послеобеденного дремотного отдыха – хорошо знала. Пресыщенность знаниями к тому же ведет.

И пусть мы достоверно не знаем степень предварительной подготовленности Меншикова к освоению наук, но не можем сомневаться, что некая подготовка у него была, а главное – была она умножена природной хваткой. Как говорится, искрой Божьей. Тлела эта искра в нем, и вот – вспыхнула. Разгорелось пламя. Так трут занимается от искры, выскочившей из-под кресала. Благо и трут подвернулся в путешествии достойный: знания-то сплошь новые, не всякому русаку прежде доступные. На что отечественные поморы мастера были ладить суда, да не такие все-таки. Овладеть тем, что другим не далось, – это же как раз для честолюбивого Александра.

«Наш народ, яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят…» – скажет однажды Петр, оправдывая личный произвол, с коим многие годы вынужден был дворянских недорослей и прочих «учимых» чуть ли не носом в умные книги тыкать, наказывать за неуспевание в заморских «борзостях», каковые никак не могли «превзойти» иные из посланных за знаниями. А в этом путешествии царя наверняка не могло не радовать, что Данилыча и неволить не приходится.

Учебные записки Петра I во время его обучения на верфях в Голландии. 1697 год

Данилыч учился – и выучился. «Переваривал» – и «переварил». И потом во всех вышеперечисленных областях, требующих высокой образованности (если не сказать учености), генерировал и успешно воплощал стратегически значимые для Российского государства «прожекты», воинские или мирные.

Вместе с Петром Меншиков в составе Великого посольства присутствовал на торжественных приемах во дворцах европейских монархов, затем – внимательно осматривал арсеналы и монетные дворы, фабрики и мануфактуры, академии и университеты. Смотрел не только на то, на что хозяева перстом указывали: отойдет ото всех, да еще раз глянет, и с одной стороны зайдет, и с другой, и с исподу, да еще, так сказать, «персты вложит» – не боясь их, персты, испачкать.

Заметно, что в эту «учебную» пору Меншиков переживает определенное увлечение Западом. Примерно как любознательный ребенок может увлечься той самой азбукой, если она – с картинками. Во всяком случае, даже уличавшие его в недостаточной образованности отмечали, что царский фаворит успел выучить иностранные языки. Точнее, один – немецкий. И, видимо, учил его на слух, в живых диалогах с иноземцами. В 1710 году датский посол Юст Юль записал: «Князь Меншиков говорит порядочно по-немецки, так что понимать его легко, и сам он понимает, что ему говорят».

Уж если в детские годы «Алексашка» и впрямь не получил пристойного образования, то теперь, рядом с Петром, этот одаренный человек с лихвой восполнил все пробелы ранних лет и стал одним из первых европейски образованных людей в своей стране. По меньшей мере, можно с уверенностью утверждать, что кругозор и эрудиция Меншикова, как и всех людей из царского «ближнего десятка», за время посольства расширились необычайно. И едва ли по знаниям теперь могли с ними соперничать их земляки, оставшиеся в стенах белокаменной Москвы.

В иных искусствах Меншиков даже опережал своего высочайшего друга. Так, еще в Польше, при дворе короля Августа II, Александр перенял у разудалых шляхтичей манеру танцевать мазурку, не снимая шпор и сабли. Не усмехайтесь «пустяковому» примеру. Это было, в общем, довольно сложно. Шпоры в танце рвали платья дам, сабля тоже мешалась – того и гляди, самому тебе ноги заплетет. Лишь для опытного и ловкого кавалера это не было препятствием. Напротив, вызывало восторг окружающих – шпоры красиво звенели, а сабля сияла и в особые моменты щекотала дам эфесом. И только Александр за пару вечеров сумел этим искусством овладеть.

Правда, в дальнейшем странствии, уже при дворе датского короля, это привело к нехорошему казусу. Меншиков решил и на торжественном балу у датского посла блеснуть этой польской особой манерой. Для датчан такие танцевальные вольности были в новинку, они стали перешептываться, удивленно приподняли брови. Тогда Петр недолго думая подошел к Александру и так заехал ему в челюсть и в нос, что кровь обагрила жабо и манжеты танцора. Об этом происшествии повествует в своем «Дневнике» Иоганн Корб.

Возможно, столь жесткая реакция Петра объяснялась даже не уроном, нанесенным посольскому престижу, а просто неуместностью лихих экзерциций в такой момент. Датчане могли не знать, что за момент такой, но Петр-то знал: он был взвинчен грозными известиями о Стрелецком мятеже, пришедшими из Москвы. Дома бунт – а Алексашка тут перед дамами вытанцовывает да эфесом, видите ли, дебелых датчанок щекочет…

Путешествие по Европе пришлось прервать, надо было срочно возвращаться на родину, не доделав всего, что было намечено. Не попали на Мальту, Петр не увиделся с Папой Римским… Мятеж был подавлен, когда царь был еще в дороге. Но розыск он положил себе провести лично. Из-за того, что не всех целей Великого посольства удалось достичь, царь был особенно гневен. Он был убежден, что на бунт подбила «русских янычар» сестра, царевна Софья. Не иначе как это она, злыдня, желая вернуть себе власть, сорвала план Петра сплотить всех, кого можно, в борьбе с Османами. Мало ли, что в Новодевичьем монастыре заперта – чай, не на Луне ее келья. Вот только доказательства того, откуда ветер дует, отсутствовали.

Подозрения Петра пали, как ни странно, на генералиссимуса Шеина, который разгромил стрельцов под Новым Иерусалимом. Разгромил – и молодец. Но зачем поспешил сразу же расправиться над их вожаками? Именно они, зачинщики бунта, могли бы пролить свет на участие царевны Софьи в этой новой крамоле. А мертвые – они уже ни на кого не покажут, унесли тайну в сырую землю, и не докопаешься. Петр предположил, что Шеин неспроста казнил вожаков, не дождавшись царского расследования. Да не получил ли генералиссимус за свое «поспешание» богатую мзду от заинтересованных лиц? Петр уж собирался пытать самого Шеина. «Сдеру с тебя кожу до ушей!» – кричал он, ударяя шпагой по стене в вершке от лица генералиссимуса (так пишет первый русский историк Иван Голиков). Даже ближайшие сподвижники, Лефорт и Ромодановский, не могли успокоить государя. Спасая Шеина, хватали царя за руки, тут и им, доброхотам-защитникам, тоже досталось на орехи – князь-кесарь Ромодановский был ранен той же шпагой в руку, Лефорт осыпан кулачными ударами. И только Меншиков сумел привести царя в чувство. Наделенный недюжинной физической силой, ненамного ниже Петра ростом, Меншиков обхватил царя сзади, приподнял и унес другую комнату. Оттуда долго слышались звуки борьбы, брань Петра и увещевания Меншикова. Наконец, через несколько минут Петр вышел успокоенным и даже выпил мировую с Шеиным. Какие нашел Александр Данилович аргументы, которым внял Петр? Что было Меншикову до судьбы Шеина, столь не ладившего с ним во время Азовских походов? Получил ли Меншиков затем свою «долю» от кое-кого за избавление полководца от пытки? Вот уж это до сих пор покрыто мраком неизвестности. Но спасение Шеина говорит нам об одном – о небывалом влиянии Меншикова на царя Петра уже в 1698 году, до Северной войны, в которой Александру Даниловичу еще предстоит так отличиться, что ценность его для государя станет особой. И не только об этом, но и о человеческой и мужской порядочности Меншикова, который не воспользовался случаем отомстить своему хулителю.