— Дай ей время на адаптацию.
— Без проблем. Я никуда не гоню. Пусть живет с нами — не хочу, чтобы вообще куда-нибудь съезжала. Пусть будет перед глазами, так всем спокойнее. Она женщина, одной будет тяжело.
— Тихо-тихо. Ей тридцать четыре года. Взрослый человек, который в состоянии принять разумное решение относительно своей жизни. Давай сейчас не будем расписывать план и строить догадки о том, кто, что, куда, стоит ли…
— Там у Макса Серж вернулся, — перебиваю и тут же замолкаю.
Стреляю глазками и чего-то жду. Жена загадочно прищуривается и коленями становится на матрас. Кровать пружинит и раскачивает нас, а Марина неспешной шагающей смешной походкой продвигается ко мне.
— И что? К чему ты ведешь, родной?
— Может быть, они смогли… Все-таки с детства друг друга знают.
— Ты сейчас серьезно? Это ваш пожарный бунт? Ты в свахи, что ли, заделался, родной? Сводничаешь, выгодные партии формируешь, предлагаешь. Обалдеть! Мой муж, товарищ полковник, Юрий Николаевич Шевцов!
— У Смирного отличный младший сын. Чего ты? Толковый парень, с дурным характером, конечно, но…
— Перестань, пожалуйста. Это, — леди укладывается рядом со мной, уложив руку мне на талию, сжимает противоположный от нее мой бок, — весьма самонадеянно и потом, это не дети, которых можно сводить, разводить, как малолеток, в одной песочнице. Должно пройти время, родной. Давай дадим его Наташке. Уверена, что…
— Ты так спокойна, — опускаю голову и разглядываю светлую любимую женскую макушку, — что мне как-то слегка не по себе. Леди? Это ведь единственная дочь…
— Именно! Твоя дочь! Твой характер, Юрка. Твоя экспрессия и…
— Точно не моя конституция. Однозначно. Ее аномальная худоба бросается в глаза и отпугивает людей. Объясни ей, пожалуйста, что это…
— Не «бестакничай», родной. Негоже отцу так вести себя.
— Чего-чего? — спускаюсь телом вниз, пристраиваюсь ближе к зевающей жене. — А как мне следует вести себя?
— Ненавязчиво и незаметно. Она стесняется всех нас. Сегодня это было слишком очевидно. Наташка пряталась в свой круглый домик, как жалкая улитка, когда вы, дорогие мужчины, пялились на нее, как на невиданное доселе диво. Будь терпеливее, покладистее. Юр, ты же можешь…
— Предлагаешь молодость вспомнить и ухаживать за собственной дочерью, как за будущей женой.
— Что-то вроде того! Ты ведь ее отец, значит, крепкий тыл, в то же время острый меч и увесистая броня. Ее опора и надежное мужское плечо, пока она не подберет… Любимое! Свое! Не строй далекоидущие планы, Шевцов, и ни в коем случае не устраивай ей личное счастье. Не унижай таким вниманием маленькую женщину. Живи одним днем. Она приехала, а я так рада, что не могу свое душевное состояние описать словами. Мне хочется петь, кружиться, танцевать. Вот посмотришь, Наташка будет очень счастлива…
Если будет так плохо есть, то до счастья вполне может не дотянуть. Твою мать! Не каркай и заткнись, «отец-Шевцов»…
Сейчас, похоже, кто-то плачет или мне все снится? Неосознанное цветное искажение суровой действительности. И ночью покоя нет моей бунтующей душе. Ну вот опять! Еще, а вот еще! Мне что-то кажется? Видится? Все это слуховой обман? Да нет же! Кто-то точно всхлипывает и при этом очень сильно желает остаться незамеченным. Да-да! Этот кто-то смешно икает, видимо, закрывает двумя руками рот, скрывая истерику, громко хрюкает и сильно шмыгает носом. Жена, по-видимому, смотрит кошмарный сон? Леди что-то беспокоит? Страшит? Пугает?
Нет-нет! Марина, свернувшись кошачьим клубком, поджав кулачки к носу и подтянув колени аж к подбородку, по-детски посасывает мою футболку. Сколько мы уже с ней вместе? Сколько, моя родная? Страшно вспомнить, на этом лучше не зацикливаться и прожитые годы не считать.
Вот еще раз, еще, еще…
По коридору точно кто-то ходит. На цыпочках, стараясь не шуметь. Но зажимать рот и бесшумно двигаться, видимо, у моей девочки не выходит. Это ведь она! Без сомнений! Что у нее случилось, что болит? Надо встать.
— Наташа, — тихонечко стучу в ее дверь, — я могу войти? Ты не спишь?
Слышу, как резко обрывает слезы, замолкает и, по-моему, прикусив ладошки громко дышит, словно загнанная лошадь, через нос.
— Я вхожу. Накинь там что-нибудь на себя, пожалуйста.
Толкаю дверь и шнурком проскальзываю внутрь. В Наташкиной комнате сейчас темно, лишь тусклый свет прикроватного светильника освещает спальное пространство.
— Пап, пожалуйста. Со мной все хорошо. Разбудила, да? Вот истеричная дуреха. Иди-иди. Слишком поздно. Все пройдет, все пройдет, все пройдет… Оставь меня. Прошу!
Она стоит перед окном, спиной ко мне, обняв себя за плечи.
— Что с тобой? — задаю простой вопрос.
— Все нормально. Непривычно на новом месте, хоть и в нашем доме, не могу уснуть, но завтра все будет хорошо. Правда-правда. Я обещаю. Клянусь. Завтра возьму себя в руки и соберусь.
— Наташа, Наташа, Наташа… — вздыхаю и скулю.
Знаю, что звучу, как побитая собака, но на самом деле, я так себя сейчас и ощущаю. Вроде сильный кобель, а ничего сделать с этим «горем» не могу.
— Не жалей меня, пожалуйста, — еще крепче сводит свои руки, пальцами впиваясь в ткань ночной футболки, затем в пергаментную кожу, обтягивающую костный слабенький корсет. — Не надо. Это неприятно и точно лишнее. К тому же, унизительно. Я тебя прошу.
— И не собираюсь. Ты же знаешь, что твой отец — жестокий человек, он совершенно не способен на сопливые эмоции по отношению к другим, в особенности, к лицам противоположного пола. Наташка, я тиран и деспот, агрессор и женоненавистник! Не выношу эти бабские нюни. Фу! Противно! А ну соберись, тряпка! Будь сильным пацаном! Развела тут грязь! Где тебя воспитывали, боец?
— Папочка, — она вдруг поворачивается ко мне лицом и вешается всей массой на мою шею, — папочка, папочка… Я так по вам скучала. Без тебя с мамой было очень тяжело.
— Что с тобой? — уткнувшись ей в макушку, шепчу куда-то в женский черепок.
— Все болит. Выкручивает и спускает кровь.
— Пройдет. Рука ноет? Дай взглянуть, — пытаюсь снять с себя ту сильно покалеченную руку.
Она прячет ее за спину и отходит от меня.
— Нет-нет. Это другое…
— Наташа, — шепчу и, кажется, всем видом демонстрирую ей все свое сочувствие.
Моя девочка прищуривается и резко замолкает, а затем вдруг с шипением злобно выдает:
— Мама все ведь рассказала? Тебе? Не могу поверить. Предательница!
— Наташ, — пытаюсь снова ее обнять, — иди сюда. Не выпускай колючки. Ты…
— Она все растрепала?
— Не надо так. Зачем ты? Тем более на мать!
— Никому нельзя довериться. Все сразу разносится и треплется по ветру. Вы, вы, вы… Узколобые сплетники! Вам лишь бы о чужой беде на ухо пошептать. Утро только с этого и начинаете! Других интересов в жизни не имеете? Провинциальная братва! Господи! Так и знала, я так и знала. И поделом мне, дуре недалекой.
— Хватит! — рычу и все-таки ловлю ее в свой силовой захват. — Замолчи! Все! Довольно! Тише! Мать своим шипением разбудишь. У нее в последнее время часто голова болит. Младшая Шевцова, «стоп» сказал! Отставить слезы — не разводи тут сырость, грибок и мокроту. Ты не шмакодявка, девочка-переросток с ювенальным припадком на фоне общего недомогания. Взрослая женщина, а ноешь, как шавка из зачуханной подворотни, — останавливаюсь в уничижительных объяснениях и фиксирую ее недоумевающий взгляд. — Все? Ты, видимо, уже пришла в себя?
Молчит. Как ведьма, испепеляет взглядом.
— Грубо, некрасиво, это не идет. К тому же, несправедливо обвинила мать. Она сдержала слово, я виноват. Допросил ее с пристрастием, потому что нахожусь под негативным впечатлением от того, что сегодня предстало моим глазам. Я ведь даже не узнал тебя! Свою родную дочь! НАТАША! — быстро опускаю взгляд. — Извини, пожалуйста. Иди, наверное, в кровать. Все! Баста! Укладывайся. Я жду. Давай-давай.
— А ты? А ты почему не спишь? Иди к себе, — легко толкает в грудь руками. — Давай-давай, папа, отступай, иди назад.
