— Они пытались завести ребенка. Они с Полем. Юрочка, пожалуйста…
Старый хрен не способен на простой поступок?
— Ну и что?
— Не получалось.
— Не вижу связи…
Я простой мужик, возможно, в этом деле слегка тупой.
— Наташа принимала ударную дозу женских гормонов, а он…
— Вообще, сука, не интересует. Гормоны, гормоны… И?
— Детка поправилась, набрала огромный вес. Потолстела, понимаешь? Переживала и…
— По ней сейчас не видно. Извини. Придумай что-нибудь еще.
— Ничего не вышло, Юра.
Я, если честно, ни хрена не удивлен.
— Она вышла замуж, — затыкаюсь на одно мгновение и осторожно подбираю соответствующие слова, — за… Отца! Отца! Еще раз повторить то, что я только вот пятнадцать минут назад сказал? Возможно, деда. Такая маленькая поправочка! Так что, Марина, опомнись. Он возрастной, он ей не подходил, но… Выдающийся музыкантишка! — ловлю ее надменный взгляд. — Да-да, леди. Не собираюсь брать свои слова назад. Старость и ее красота, талант, душевность, покладистый характер…
— Она его любила.
— Сейчас, стало быть, уже не любит?
— Ты будешь слушать или завелся? Теперь пока не вмажешься куда-нибудь своим лбом, не успокоишься? Юра, что с тобой?
Что со мной?
Я помню, как в первый раз взял крохотную дочку на руки, как этими вот пальцами трогал ее влажные заплаканные щечки, как внимательно следил за ее прерывистым дыханием и дрожащей, словно не закрытой костной пластиной, грудкой, как слушал ее звонкий плач, как блуждал с ней по темным коридорам, когда малышке не спалось, как перманентным маркером нахально отмерял на дверном проеме ее драгоценные сантиметры, с трудом приобретенные за три летних месяца каждого года, как сидел с ней на детском чаепитии в домике на старых, но все еще плодоносящих черешнях, и с аппетитом уминал песочные пирожные, вприкуску с осиновыми листочками игрушечного хлеба. Я помню, как вместе с ней страдал, когда здоровые оболтусы, Макс, Гришка, да и тот же Димка, Шевцовский брат-прохвост, бросали ее в гордом одиночестве и не принимали в свою с понтом мужскую компанию. Еще на ум приходят первые победы в музыкальных конкурсах, ее бесконечная и даже до печенок надоевшая однообразная игра на разработку «пальчиков» — этюды, гаммы, инвенции, сонаты, сонатины, каноны, хоралы… Огромный старинный клавикорд! Она талантливая девочка, у которой впереди была вся жизнь, а что сейчас? Что за итог?
Она его любила… Долбаного иностранца! Старика! Да чтоб он сдох…
— Извини, пожалуйста, родная. Дальше. Я внимательно слушаю. Ну-ну?
— Наташе диагностировали первичное бесплодие, Юра.
— Что это значит? Давай по-русски, леди. Я простой пожарный, а не сверхумный медицинский мужичок. Тяжело в голове такое уложить. Бесплодие! Это значит…
— Да. Ничего не получалось. Они обследовались, Наташа лечилась. Поль проходил, — Марина опускает взгляд, — мужскую терапию.
Хмыкаю и со злостью усмехаюсь.
— Он старик! Еще раз повторить? Похоже, не доходит. Упертые козы! Пусть швейцарец теперь живет сам. Нейтрально, так сказать! Сойдет?
— Дело в ней, — жена вышептывает девочкину тайну — теперь я чувствую себя откровенным дерьмом. — У дочери проблемы с этим… Юрочка, я тебя прошу…
О чем? О чем сейчас ты, леди, просишь?
— Я ничего ей не скажу, — шиплю сквозь зубы. — Один вопрос, родная. Если можно?
— Да-да, — подходит ближе, укладывает руки на мои плечи, затем что-то стряхивает с них, и устремляет на меня свой пронизывающий яркий взгляд.
— Все это стоило того? Ужасное лечение, ее четырехлетний брак со стареющим засранцем, гормоны, ожирение, — ловлю испуганный женский взгляд, — теперь катастрофическая худоба, нездоровое состояние? Она ведь больна, Марина! Мне не нужны твои заверения, что ты не видишь в этом особых проблем. Рассчитываешь на то, что ее Макс откормит? Думаю, с этим у старшего брата все прекрасно сладится. Он добрый парень и обожает свою сестру. Мне просто интересно! А дальше что? Какие у нее на жизнь планы? Перспективы, например? Мечты, желания? Она не производит впечатление улыбающейся женщины тридцати четырех лет. Скорее, умирающая от неизлечимого заболевания старуха. Хочу спросить у тебя, как у матери троих детей. Нет малышни — это все? Для женщины — конец, жизненный финал, приговор, черная метка, крест на лбу? Что она хочет? Зачем тогда вернулась?
Господи! Какую чушь сейчас несу! Я, несомненно, рад, рад, рад безмерно, что дочь будет рядом, что вместе с нами, со мной, с женой, с братьями, с маленькими племянниками, моя Наташка наконец-то дома. Да я ради нее весь город вверх дном переверну.
На это все Марина лишь плечами недоуменно пожимает.
— Пожалуйста, Юрочка, не дави сейчас на нее… И все.
— Еще и не начинал, леди. Но, — дергаю губами, — терпеть ее выбрыки не буду. Последнее…
— Угу?
— Она точно свободная женщина? Развод окончательный, возвратов к этому больше не будет? Я не намерен выслушивать женские россказни о том, какой этот Поль великолепный муженек, или как он, — сглатываю и всматриваюсь через женское плечо туда, где прячется сейчас мой все еще маленький ангелок, — старался сделать нам внучка, но ничего не вышло и это целиком ее вина!
— Юрочка, — Марина встает на носочки и тянется лицом ко мне, — ей нужна поддержка, помощь…
— Этого всегда в избытке, леди. Ты же знаешь! Недовольной не уйдет, но я хотел бы четко понимать поставленную передо мной задачу. Наше сюсюсканье, ее плач, возможно истеричный смех ночами, пьянство, загулы, тунеядство точно ни к чему хорошему не приведут.
— Поговори с ней об этом сам, родной.
Не знаю, не знаю, леди. Смогу ли?
— Идем в машину, — разворачиваю и беру под локоть любимую жену, — похоже, первый шок уже прошел. Надеюсь, — перевожу на нее взгляд и жду встречного аналогичного движения, — он же будет и последним.
— Последним, дорогой?
— Именно. Здесь я не столь суеверен, леди. Давай-давай, а то малышка ждет.
Отпустило? Или Маринка — одаренная женщина не только в музыкальном плане, но и в условиях сдерживания моего задиристого характера. Кто ответит, кто что-либо в этом всем поймет?
Открыв пассажирскую дверь, подсаживаю хрупкую жену на ее постоянное место, затем спокойно обхожу машину и взглядом вверх провожаю отлетающий куда-то за огромным счастьем кислотно-зеленый самолет. Йух-у-у!
— Поехали, родной? — леди невесомо прикасается к моей руке, застывшей на кнопке запуска резвого двигателя. — К Максиму, в ресторан? — затем вдруг оборачивается назад и спрашивает у дочери. — Ты не возражаешь? Не устала с дороги?
— Нет-нет. Все нормально. Хочу увидеть брата.
Ни хрена не слышу! Фиксирую лишь слабое движение губ через зеркало. Она чересчур слаба, субтильна, очень сухощава. Как в ней еще теплится жизнь? Ничего в этом андрогинном существе нет от моей малышки. Ни-че-го!
Дорога не пускает — мы то и дело попадаем в пробки. То спецтехника преграждает путь, то красный запрещающий цвет светофоров, то вереница из обледенелых автомобилей. Радио тоже, как на грех, сегодня заикаясь, периодически молчит.
— А как твои дела, детка? — леди начинает.
— Все нормально, мама. Не хочу о будущем загадывать — поживем-увидим.
Нет! Не узнаю свою жизнерадостную дочь. Все односложно, пресно, уныло, обыденно и… Очень скучно.
— Чем намерена заниматься? — вклиниваюсь в их милейший разговор.
Не оборачиваясь, в зеркале ловлю ее уставшие, немного мутные, глаза и наш светский диалог.
— Еще не знаю. Вы не против, если я немного поживу с вами, пока не устроюсь? Потом подумаю насчет работы, если повезет хоть в чем-нибудь.
— Да-да, — Марина сокрушенно качает головой. — Что за дикий вопрос, малыш!
То есть?
— А что не так? Работа есть всегда для тех, кто ее ищет и соглашается на имеющиеся предложения. У тебя музыкальное образование, огромный опыт, концертная деятельность, конкурсы твои… Это что, все напрасно? Никому не нужно и не интересно?
— У меня профессиональная, если можно так сказать, травма, папа. Так уж вышло.
