— Владимир это, друг мой, из Поречья, — отрекомендовал меня Гравий. — Знакомься, Владимир — Потап. Охотник Ордена Медведя.

— Медведя? — Я снял рукавицу и пожал Потапу руку. — Почему — медведя?

— Хорошего медведя, правильного, — уточнил Потап. — А не тварного. Тварных медведей мы зовём берами. А правильный медведь — он другой. Огромный. Он спит и видит сон, в котором все мы живём. А как проснётся однажды — тут-то миру конец и придёт. А он проснётся, если вокруг шумно будет. Потому надо всех тварей перебить. В тишине и мире медведь будет долго спать, а мы — долго жить.

— Звучит, как план, — согласился я. — А на кого ты здесь охотишься, я что-то не разобрал?

— А, тоже смеяться будешь, — почему-то набычился Потап.

— Слушай, я сегодня с утра человека с черепно-мозговой травмой вылечил, потом одного лиходея отыскал, другого прижал, а теперь ещё три часа по снегу топаю. Как думаешь, у меня осталось желание смеяться?

Потап смягчился. Достал из кармана тулупа трубку, кисет с табаком. Сноровисто забил, подкурил. Пахнуло так себе, но я не отодвинулся.

— Да есть тут одна тварь, — сказал Потап. — Не верит мне никто. А я своими глазами видел!

— Тварь?

— Да не. Мужика, у которого тесть с этой тварью — нос к носу! Вот как я с тобой сейчас.

— Так. И что за тварь такая?

— Снежный человек!

Я только молча кивнул. Окей, снежный человек, так снежный человек, чё бы и нет.

— Вот и хочу я эту тварь положить. Сейчас уж зима началась. Русалки попрятались, беры и волколаки не чудят, даже лешие почти не бедокурят. А снежный человек — он, ить, на то и снежный, чтоб зимой! Там, я чаю, костей — под сотню будет, не меньше. Древняя тварь, сильная. Никто его прежде не бил.

— Да говорят тебе, Потап, нет никакого снежного человека! — вмешался Гравий.

Потап прищурился, махнул рукой куда-то в темноту.

— А кто ж тама тогда деревья повалил, а? Я уж на след его вышел, неделю тут, наблюдаю. Понял, как он движется. Вот следующей-то ночью Трещотка сработает — и я тут как тут. Прослежу аккуратно и берлогу его найду. А дальше видно будет. Там либо сам его прибью, либо пойду десяток собирать. Из тех, кто не только потешаться горазд, а ещё помнит, как меч в руках держать.

— Да не снежный то человек, а железный, сколько разов говорить! — снова влез Гравий. — И не надо тебе на него кидаться, не сладишь. Никакому охотнику с ним не сладить.

Потап фыркнул.

— Во придумано-то — железный человек! Ишь. Да кто такое когда видел⁈ Железо за столько годов ржа уж целиком бы сточила А тут — верные люди говорят! Снежный! Здоровенный, зараза, и в снегу весь, с головы до ног. Ножищи — во!

— Потап, — привлёк я внимание охотника. — А Трещотка — это что такое?

— А, да это ж Знак простейший, наподобие Западни, только не Западня. Тварь коснётся — а у тебя в ушах как зазвенит, как затрещит. Ты тут же бери, да переносись смотреть. А сама тварь о том — ни сном ни духом.

— Удобно, — оценил я. — И ты, получается, сейчас эти самые Трещотки ставишь?

— Да уж последнюю поставил, отдыхать собирался. Темно.

— Угу, это я заметил. А где тут у вас отдыхают?

— В Оплоте, где ж ещё.

— Проводишь?

Потап фыркнул.

— Ну, коли Гравий дорогу забыл — провожу, почему нет.

— Ничего я не забыл, — буркнул Гравий. — Ступай в Оплот, самовар ставь. Мы за тобой.

Потап кивнул и исчез.

— Что скажешь, Владимир? — Гравий посмотрел на меня.

— А что тут говорить? На ловца и зверь бежит. Трещотки сработают — поглядим, что там за человек, снежный или какой.

— Вот и я так подумал. Айда в Оплот. Покуда Потап куролесить не начал.

— Куролесить?

— Поглядим, — уклончиво отозвался Гравий. — Я его давненько не видал. Всяко бывает, может, наука на пользу пошла.

— Какая наука?

— Выпить любит. Да не как мы, после победы на радостях, а просто со скуки. Ежели наколдырится, то ему что Трещотки в уши, что волкодлаки вприсядку пляшут. Даже не заметит. По весне, мужики рассказывали, Потап на берегу озера заночевал. Прорубь во льду устроил, хотел с утра русалок на Манок тащить. Они по весне дурные, сонные. Пока возился с прорубью, устал. Выпил маленько. Потом ещё маленько. Потом в Оплот смотался, ещё прихватил. В общем, когда поутру русалки из проруби полезли, Потапа они тёпленького оприходовали. Благо, дежурил тогда в Оплоте Кузька. Молодой, едва посвятить успели. И любопытный, до всего дело есть. Потап, когда за самогоном-то приходил, ему сказал, что Манок на рассвете будет ставить. И вот, за окном уж светло, а Потапа всё нет. И как раз об эту пору другой охотник в Оплоте ночевал, Зосим. Кузька его разбудил. Проснись, говорит, дядя Зосим, поглядеть бы надо, что там с Потапом. Перенеслись по его Знаку, глядь — а Потап на берегу без штанов лежит. Верхом на нём русалка скачет, а три другие рядом хохочут, очереди ждут. А Потапу — как с гуся вода, знай себе лыбится. Не соображает даже, что это русалки. Ну, Зосим — охотник серьёзный, русалок влёт порубал. А кабы не разбудил его Кузька, так и не видать бы нам больше Потапа.

— Н-да. И русалки вряд ли памятник поставили бы. Хотя, справедливости ради, Потап заслужил. Четверо — не одна.

Гравий махнул рукой.

— Мужики над ним после того случая в голос ржут. А ты Потап, где был? — один спросит. Другой: да известно, где! Русалок драл, уж целое озеро оприходовал. К водяному подбирается, не решит никак, куда его… Потап с тех пор в Оплоте не появляется почти. Даже кости сдавать норовит так, чтобы ни на кого не наткнуться. Хотя, говорят, уже и приёмщику разболтали, тот тоже каждый раз интересуется, как там насчёт русалок. От меня Потап не шарахнулся, потому как я зубоскалить не любитель. А в Оплот сейчас пошёл, потому как, верно, нету никого. Зима пришла, разбежались. Разве что на дежурстве кто остался.

— Н-да, — усмехнулся я. — Как говорится, когда я построил мост, никто не звал меня Джон Строитель Мостов. Но стоило один раз с овцой…

— Чего-чего?

— Да ничего, к слову пришлось. Веди уже в Оплот, хватит мёрзнуть.

Мы перенеслись в Оплот. И тут же стало ясно, что в прогнозах Гравий не ошибся.

Самовар Потап не ставил. Подозреваю, что о нём даже не вспомнил. Зато поставил перед собой на стол здоровенную бутыль с самогоном и к моменту нашего появления приканчивал второй стакан.

— Дурак ты, Потап, — буркнул Гравий. — Ничему-то тебя жизнь не учит!

— Уж я сказал ему, — проворчал молодой парнишка, поднявшийся нам навстречу. — Да он разве слушает? И не сладить мне с ним, одному-то… Здрав будь, Гравий.

— Здорово, Кузьма. Как оно?

— Да как всегда по зиме. Тихо.

— Это ничего, — объявил Потап и икнул. — Скоро будет громко. Ух, громко! — Захихикал. Приложился к стакану.

— Как есть, дурак, — кивнул Гравий. — Как только жив до сих пор?

— Но-но! — Потап погрозил ему пальцем. — Доброму охотнику выпить с устатку — милое дело! Али думаешь, я завтра на снежного человека не пойду?

— Думаю, что если дальше пить будешь, до ветру — и то не вдруг дойдёшь.

— Пф! Не знаешь ты меня! Я снежному человеку только в глаза гляну — враз скопытится! Вы вот гогочете надо мной, а твари — ух, боятся!

— Слыхал, ага. Русалки особенно. До того боятся, что аж подпрыгивают.

— И ты туда же, Гравий, — обиделся Потап. — Эх! Никто-то меня не понимает. Грубые вы. Чёрствые. А у меня — душа. — Он допил то, что осталось в стакане, и налил ещё.

Гравий молча подошёл к столу, забрал у Потапа бутыль. Унёс на улицу.

— Злы-ые вы, — вцепившись в стакан, как в спасательный круг, всхлипнул Потап. — Бездушные!

Знаменитый сибирский чай и впрямь оказался на удивление вкусным. Ноющего Потапа мы выпинали в соседнюю комнату, сами не спеша прикончили самовар.

— Дрыхнет, — заглянув через час к Потапу, сказал Гравий. — Теперь уж Трещотки проспать не должен. Пора и нам ложиться.

Я тоже уже во всю зевал. Денёк выдался насыщенным. Кузьма притащил откуда-то набитые сеном матрасы, мы постелили их на лавки и легли. Вырубился я, кажется, через секунду после того, как закрыл глаза.